И вот полгода спустя, в чудную белую ночь, мы, как всегда, собрались в просторной мастерской, доставшейся Чургулии от деда.
— За тебя, Маврикий! — произнесла я с чувством.
Имя Гавриила всегда ассоциировалось у меня со строчкой из Чуковского «Нам горилла говорила». Имя Гаврик было каким-то нарицательным. Гаврюшей звали теленка из Простоквашино. Гавриил был архангелом, и никак не меньше. Поэтому с моей легкой руки из Гавра, он стал Мавром. Это имя ему очень шло. Он действительно был мавром и шутки с ним были плохи. Он воспринимал себя слишком всерьез. Я было попыталась привить ему умение смеяться над собой, но он в ответ постарался восполнить во мне недостаток комплексов.
В этот вечер Маврик был настоящим героем. А моя голова кружилась оттого, что теперь я была к этому по-родственному причастна. Жена как никак. А если бы отказалась…
Мы подняли бокалы с шампанским. И друзья присоединились к моим скупым от восторга словам.
— За тебя, старик! — Гришка Локтионов хотел еще что-то сказать, но потом тряхнул головой и опрокинул бокал с шампанским, как будто это была водка. Тост без купюр он произнес про себя.
Мы праздновали прорыв в мировом искусстве. Дипломная работа Чургулии, та самая, с которой прозрачным взглядом бойца китайского женского батальона смотрела я, называлась «Настасья Филипповна». Чургулия оказался мастером мистификаций. Он взялся за серию портретов героев русской классики и выдавал их в совершенно современном виде. Мастерство позволяло добиться поразительных результатов. Но самое интересное заключалось в том, что вопреки всем правилам защищенный диплом купил сам сэр Эрик Хойзингтон, известный американский коллекционер, заглянувший во время защиты в Муху.
У американца было невероятное чутье на картины. Он всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Так, вероятно, ему и удалось собрать уникальную коллекцию живописи и заодно открыть миру десяток-другой значительных имен. Я просто не поверила, когда мне сказали, что Хойзингтон заинтересовался нашей работой. Я действительно считала ее «нашей», потому что весь мучительный творческий процесс проходил у меня на глазах и подпитывался моей энергией.
Сначала я весело рассмеялась. Думала, так шутят завистники Чургулии. А когда оказалось, что это правда, я взглянула на Чургулию другими глазами. И осознание его гениальности стало явно мешать мне оценивать его хоть сколько-нибудь объективно. Да и тысяча долларов, появившаяся в нашем скудном хозяйстве, окрасила мир в розовые тона.
Вообще-то я не пью. Я предпочитаю закусывать. Но закусывать вредно. «Это полнит», как манерно говорит необъятный Гриша Локтионов. А потому в тот вечер пришлось пить не закусывая.
В тот вечер лайнер моей судьбы заходил на крутой вираж. Как водится, я об этом не знала. И не подготовила ни кислородной маски, чтобы от волнения дышать глубже, ни индивидуального пакета, чтобы от жизни тошнило цивилизованно. К неожиданным поворотам я была явно не готова.
МРАМОР И МАВР
Все сидели за длинным столом в мастерской. И даже Карпинский с Эдельбергом. Из всех однокурсников Маврика этих я видела реже всего. Но они тоже защитились и праздновали свободу. Карпинский очень дорожил своим временем, мечтал купить машину, а потому день и ночь халтурил — акварельки на продажу, золотые закаты маслом, срисованные с фотографий в туристском проспекте. Вдохновения он не ждал. Он пахал. Говорили, что машина Карпинского уже не за горами. Добрые друзья регулярно советовали ему не медлить, а купить «Запорожец» и фирменные ботинки, чтобы бежать сзади и толкать машину, на которую скопленных денег уже хватало.
Эдельберг был человеком женатым. И всего месяц назад у него, первого из всех, родился настоящий ребенок. В основном все у нас пока вынашивали идеи. И рождались у нас все больше концепции и работы.
Но уж если Эдик Эдельберг находится в радиусе двух метров от меня, то начинают происходить необъяснимые явления — то вилка моя бесследно исчезнет, то колбаса, то вино на меня разольют. Эдик — мастер мелких катастроф. А на вид и не скажешь — маленький, щуплый, нелепый, в очках, да еще и с двойным дефектом речи — вместо «л» говорит «у» и грассирует. А главное, вид у него всегда такой, как будто бы он специально всех смешит. Стоит ему только заговорить, все начинают смеяться. Даже когда он серьезен до трагичности.
— Нашеу вчега в Пуанетагии сто баксов. Сушиуись на батагее. Думаю — вот оно, счастье! Пгишеу домой — бац, ни копейки. Бумажник из кагмана вытянули пока в тгамвае ехау. Одни баксы сушеные. Судьба!