Иногда оказывается необходимым сделать выбор между жизнью во времени и безвременной жизнью. Но, поскольку ни ту, ни другую нельзя совершенно отбросить, само действие выбора может выявить точку равновесия между ними, место их взаимопроникновения. Интуитивно я чувствовал, что внутри сердца ничто не имеет возраста и всё неизменно. Продвигаясь к постижению самого себя, я вновь буду встречать друзей своего раннего детства, тех невидимых приятелей, что были со мной в саду, и их призраки сделаются реальнее самой реальности. Они не терпели изменений и сохранили вечную юность.
Чтобы преуспеть, мне, может быть, придется совершенно переместиться в сферу безвременной реальности. А это потребует от меня опустошающего усилия воли. Ведь ни жизнь, ни смерть не станут взаимодействовать: каждая старается навязать лишь свои ценности.
IX. Наставник придет, когда послушник будет готов
Понадобилось бы очень много слов, чтобы рассказать о том, как я в итоге пришел к своему Наставнику. Но есть старая пословица, отражающая самую суть: «Наставник приходит, когда послушник готов». По–крайней мере, со мной случилось именно это, хотя еще и сейчас я не могу сказать, во благо или во зло.
Глаза Наставника голубые, его манеры веют благородством и древностью. Он говорит о жизни, как о чём–то давно минувшем. Но когда он мечтает, то разрушает скорлупу времени. В такие моменты вокруг него собираются легендарные воины, держа в руках щиты и сияющие мечи. И его сердце — это сердце воина.
Впервые встретившись с ним, я был настроен скептически. Но в действительности я не мог быть слишком критичным, ведь надо мной нависла угроза быть погребенным заживо, то есть, речь шла о спасении собственной жизни. Потому беседу с ним я начал не с утверждения, а с вопроса. Ответ был странным: во мне нет ни болезни, ни ненормальности, а правда в том, что я повстречался со Змеем.
Тогда Наставник стал рассказывать мне о Змее:
— Тот Змей, что был обвит вокруг Древа рая, и вокруг хребта… — сказал он. — Одни называют его Кундалини, другие — Астральным огнем…
Это послание Наставник передал мне не словами, а песней.
В течение года я оставался подле Наставника, надеясь, что буду принят. Я был одним из свиты, окружавшей воина; среди нас почти не было мыслителей, все мы были людьми действия. Согласно молве, корни нашего Ордена тянулись из Индии, а может и Тибета. Он опирался лишь на знаки, его целью было сосредоточение на космических вибрациях; он действовал согласно правилам, установленным еще в Ледниковый период и утраченным с затоплением Атлантиды. Мне сообщили, что дочеловеческая мудрость была сохранена древним гималайским орденом, который использовал ее в космической войне. Это был орден воинов, намеренных взять небеса штурмом, здесь не было святых или мистиков. Особым образом такой подход взывал и ко мне.
И вот пришел день, когда Наставник достал из ножен меч и коснулся им моего плеча, а другие воины, тоже с мечами, обступили меня кругом. И тогда мне был дан первый знак, который должен был освободить меня от оков тела и открыть путь к иному плану. Ночью я начертил знак поверх сердца, и заключил его в нарисованный пальцем круг. В тот же момент ко мне пришло уже знакомое ощущение, и с тех пор так было всякий раз — вибрации отвечали на знак, как будто некие невидимые силы принимали его.
Наставник велел не сопротивляться обморочным чарам, но отдаться их воле.
— Ты не должен бояться, — сказал он, — ты должен сражаться и сокрушить Змея знаком, который есть у тебя теперь.
И потому, в тот час, когда обморочные чары по обыкновению явились, я не стал удерживать себя. И тогда мое тело будто обратилось в свинец, и после краткого мига несуществования, кромешной тьмы и полного забытья, я стал падать — падать невероятно быстро — в колодец, не имевший дна. Но всё же достиг самого низа, и край тот оказался адом, преисподней. Я не сумел даже вспомнить о том, чтобы начертать знак, но предался безбрежному отчаянию. А после, не знаю как, я выплывал, пока не остался парить в некой пустынной области. Там я чувствовал себя совершенно свободным и счастливым. Но, когда я проснулся и вновь обнаружил себя лежащим на постели, момент неописуемого умиротворения истаял дымом, и я понял, что и в самом деле оказался погребенным заживо — в собственном теле.