— Я умерла здесь.
Я взглянул недоверчиво:
— Как же такое может быть, ведь я помню, что ты умерла в нашей далекой стране?
— Здесь и есть наша правдивая страна — а сад, который мы видим здесь, существует повсюду. Он такой же, как и сад нашего детства: я была там, и ты любил меня, как я люблю тебя.
Мы помолчали, а потом она сказала:
— Давай остановимся здесь ненадолго. Хочешь, я прочту тебе стих? Я написала его перед смертью, совсем незадолго… Но что же это я говорю? Я имела в виду — незадолго до того, как действительно ожила в твоей душе. Вот такой:
— Тебе нравится? У меня есть и другое, но начало у него немного грустное:
Тогда она указала на снежные пики, окружавшие долину, и сказала:
— Однажды, мы вместе отправимся туда. Но теперь мы должны сделать так, чтобы огненные лилии расцвели. Будем же опекать нашу любовь, самое прекрасное, что у нас есть, у тебя в твоей жизни, и у меня в моей смерти. Обещай мне, что ты больше не отправишься в паломничества в своей душе; обещай мне, что отныне ты будешь жить только со мной. Не оставляй больше никогда моей руки.
Я обещал, и она говорила дальше:
— Пришло время нам снова разлучиться, но вначале я научу тебя смотреть на цветы.
Теперь цветы были уже не драгоценными камнями, а настоящими, так же, как птицы и пчелы, порхавшие над ними. Мы остановились у розового куста, и она сказала:
— Взгляни на эти розы… Видишь — они колышутся не так, как прежде? Это потому, что они знают — ты смотришь на них, и отвечают тебе. Ты можешь сказать, что это только легкий ветерок, но разве ты не понимаешь, что и сама роза может быть соткана ветром, и как Бог вдыхает свой дух в творение, так и роза может быть обретшим форму дыханием ветра? Так, ветер дует, потому что слышит тебя и приветствует тебя в ответ.
Она протянула руку и коснулась розы, сказав:
— Смотри, какая она мягкая: как кожа ребенка или женщины. Ласкай ее, как будто ласкаешь меня.
После она заговорила снова, и слова ее были мрачно–торжественны:
— Но время течет — розы распускаются, и потом их лепестки опадают, один за другим. Они падают на землю, смешиваясь друг с другом. Я знаю, ведь я тоже умерла. И всё же, если цветок поймал твой взгляд, он умирает в милости и в любви. В смерти цветок становится невестой.
Потом она указала на другой розовый куст и сказала:
— А взгляни на эти цветы — они не распустились, остались плотными бутончиками, сгрудились на ветви. Они никогда не подставляли лепестки ветру. И умирая, они падают на землю будто камни. Никто не знает, почему они совсем другие, почему у них такая судьба. Они держаться за ветви дольше, чем остальные, но никогда не распускаются и не дают аромата. Может быть, какой–то секрет позволяет им держаться, и может быть, этот секрет хранится здесь, в долине. Но тебе придется выбирать между двумя розами, двумя дорогами. Нельзя принять обе; нужно решить. Теперь, думаю, я научила тебя смотреть на розы.
Я понимал, что она готовится уйти; я чувствовал это по ее жестам и тону. А потом вдруг я осознал, что она уже далеко, а я бегу за ней, крича:
— Послушай! Послушай же! В каждом цветке, на который я смотрел с тех пор, как ты умерла, и в каждом лице, что я любил и ласкал как розу — во всём в сердце я находил только тебя — как беспокойный ветер иного мира.
Мой голос эхом отражался от скалистых вершин; он повторялся снова и снова, отлетая к ледяным высотам, где в горной долине цвели огненные лилии.
Мы вышли очень рано утром — начинался последний этап нашего паломничества. К обеду мы прибыли в Вишну Прияр, место, где соединяются две реки. Их слияние отмечает Внутреннюю границу Гималаев, и здесь длинные очереди паломников проходят полицейский досмотр. Я снова встретил мужчину с болезненно распухшей ногой; он едва мог идти, но глаза его выражали экстатическую радость. Он пел и выкрикивал громким голосом: «Джаи Бадри Вишал!». Я проникся сочувствием к нему и восхищением, и, проходя мимо, тоже крикнул: «Джаи Бадри Вишал!».