Уилл вышел на улицу, которую назвали Высокой за то, что она была чуть выше уровня моря, и свернул влево, к пустоши. Овцы щипали траву под олдуинтерским дубом — говорят, когда-то под ним отдыхали войска, присягнувшие изменнику Карлу. Дерево было черное, точно обугленное, нижние ветви, прогнувшись под собственной тяжестью, вошли в землю и вышли чуть дальше, так что весной казалось, будто дуб окружен порослью. На выгнутых вниз ветвях летом сиживали влюбленные парочки, а сейчас на ветке, расправив юбки, пристроилась какая-то женщина и бросала птицам хлебные крошки. За дубом, отгороженная от дороги мшистой стеной, виднелась церковь Всех Святых с невысокой колокольней. Уилла привычно потянуло зайти в храм, посидеть на холодной голой скамье, успокоиться, но там, в полумраке, кто-то из прихожан мог ждать его благословения или порицания. С тех самых пор, как в Эссексе объявился змей (Рэнсом называл его «напастью»: не хотел давать слуху имя), прихожане стали чаще к нему обращаться, и длилось это уже целый год. Сельчанам казалось, хотя Уиллу об этом никто прямо не говорил, что над ними нависла кара Господня, несомненно заслуженная, и спасти от наказания их может только преподобный. Но разве мог он их утешить, не подтвердив тем самым страхи? Разумеется, нет, как не мог сказать Джону, который частенько просыпался по ночам: «В полночь мы с тобой вместе пойдем и убьем чудовище, которое прячется у тебя под кроватью». То, что построено на лжи, пусть даже во спасение, разрушится при первом же столкновении с реальностью. А время проповедей и бесед настанет завтра, когда солнце озарит день воскресный; сейчас же преподобному так остро хотелось взглянуть на солончаки, вдохнуть свежего воздуха, что он едва не бежал.
Мимо «Белого зайца» («Мой дорогой Мэнсфилд, вы же знаете, священнику сюда путь заказан!»), мимо опрятных домиков с цикламенами на подоконниках («Спасибо, она здорова, слава Богу, грипп прошел…»), туда, где Высокая улица спускается к причалу. Хотя, конечно, причалом это не назовешь — так, мосточки над Блэкуотером, которые держались на камнях и были до того хлипкими, что хватало их всего лишь на сезон, и каждую весну их латали всем, что попадалось под руку. На мостках, скрестив ноги, сидел Генри Бэнкс и штопал паруса; руки у него так побелели от холода, что казались одного цвета с холстиной. Бэнкс сновал туда-сюда по устью Блэкуотера и, помимо мешков с ячменем и кукурузой, перевозил сплетни: кто где был, кто что делал. Заметив Уилла, он кивнул и сказал:
— Так ее никто и не видел, ваше преподобие. Нигде ее нет. — И печально отхлебнул из фляжки.
Несколько месяцев назад Бэнкс потерял лодку, а страховку ему платить отказались, сославшись на то, что он сам виноват: наверняка напился и забыл ее привязать. Отказ оскорбил Бэнкса до глубины души. С тех пор всем, кто соглашался его выслушать, он рассказывал, что лодку увели у него ночью торговцы устрицами с острова Мерси, а он человек честный. Вот была бы Грейси жива, она бы подтвердила, упокой Господь ее душу.
— Правда? Очень жаль, — искренне огорчился Уилл. — Нет ничего тяжелее несправедливости. Я буду посматривать.
Рэнсом отказался глотнуть рома, с сожалением указав на свой воротничок, и продолжил путь — мимо причала, оставляя реку справа, туда, где на невысоком косогоре росли голые ясени, похожие на воткнутые в землю серые перья. За ясенями стоял последний дом в Олдуинтере, который, сколько помнил преподобный, все звали Краем Света. Кривые стены его поросли мхом и лишайником, а с годами к дому пристроили столько навесов и флигелей, что он постепенно раздался вдвое и казался живым существом, которое щиплет траву. Участок земли вокруг дома с трех сторон окружала изгородь, четвертая же выходила на травянистые солончаки. Дальше тянулась бледная полоска грязи, изрезанная ручейками, которые блестели в тусклом свете солнца.
Уилл поравнялся с домом и только тут заметил его единственного обитателя: тот настолько слился со стеной, что появился словно по волшебству. Казалось, мистер Крэкнелл сделан из того же материала, что и его дом: пальто хозяина было зеленым, как мох, и таким же сырым, а борода красноватой, как упавшая с крыши черепица. В правой руке Крэкнелл держал серенькую тушку крота, а в левой — сложенный нож.