P. S. Формально это была «валентинка». Не отпирайтесь.
4
Кора шагала под легким дождем в пяти милях к востоку от Колчестера. Она понятия не имела, куда идет и как вернется домой, ей лишь хотелось выбраться из мерзлой комнаты «Красного льва». Фрэнсис разрезал подушку, чтобы достать и пересчитать перья, и ни Коре, ни Марте не удалось объяснить ему, почему так делать нельзя («Ну и что, вы же можете за нее заплатить, и тогда она будет моей»). Чтобы избавиться от его неумолчного бормотания, — когда она закрывала за собой дверь, вслед ей летело «сто семьдесят три», — Кора подпоясала пальто и сбежала по лестнице. Марта услышала крик: «Буду засветло, деньги взяла, меня кто-нибудь подвезет» — и со вздохом вернулась к мальчику.
Через полчаса Колчестер скрылся из виду, и Кора направилась на восток, практически уговорив себя, что сумеет дойти до устья Блэкуотера и не устать. Встретившуюся на пути деревню она обошла стороной: не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Кора выбирала поросшие травой проселки на опушках дубовых рощ, навстречу ей почти никто не попадался, лишь изредка медленно проедет телега. Никто не обращал внимания на женщину, шагавшую по обочине. Когда начался дождь, Кора углубилась в рощу и подняла глаза к унылому, однообразно серому небу — ни бегущего облачка, ни синей прогалины, а солнца и вовсе не видать. Словно неисписанный лист бумаги, на фоне которого чернели ветви деревьев. От такого вида любого охватит тоска, но Коре все казалось красивым: обрывки березовой коры, похожие на куски беленого холста, мокрая и скользкая листва под ногами. Повсюду зеленел мох, окутывая, точно мехом, подножия деревьев и валявшиеся на дороге сломанные сучья. Раз-другой Кора запнулась о плети ежевики, к колючкам которой пристали клочки белой шерсти и какие-то перышки, серые на кончиках, и беззлобно выругалась.
Ей вдруг подумалось, что все вокруг, под этим блеклым небом, сотворено из одной и той же материи — не совсем плоти и крови, но и не из земли. Там, где ветви отрубили от стволов, зияли раны, и Кора не удивилась бы, если бы пни дубов или вязов, мимо которых она проходила, принялись пульсировать. Кора представила, что она — часть этой природы, рассмеялась, подошла к дереву так близко, что услышала трели дрозда, и подняла руку: вдруг сочный зеленый лишайник затянет кожу между пальцами?
Неужели это было всегда — и чудесная черная земля, в которой утопаешь по щиколотку, и коралловая плесень, что вьется оборкой по сучьям под ногами? Неужели и птицы тоже пели? И с неба сеялась изморось, такая легкая, что буквально растворяешься в ней? Конечно, было, ответила себе Кора, и не так уж далеко от дома. Наверно, она и раньше смеялась в одиночестве, уткнувшись лицом в сырую кору дерева, и вскрикивала от восторга, залюбовавшись листом папоротника, но все это было так давно, что теперь и не вспомнить.
Нельзя сказать, чтобы последние недели выдались совершенно безоблачными. Время от времени ее охватывала боль, и в мучительно долгие мгновения, когда Кора заново училась дышать, она чувствовала себя так, словно в груди открылась рана, ощущала внутри странное опустошение, будто какой-то жизненно важный орган был один на двоих с умершим и теперь медленно атрофировался за ненадобностью. В эти леденящие минуты она вспоминала не годы тревог, когда ей ни разу не удалось угадать его настроения или предвидеть, как и какие именно раны он нанесет ей на этот раз, а первые их месяцы, конец ее юности. Ах, как она была в него влюблена! Никто и никогда не мог бы любить сильнее. Она была слишком молода, чтобы устоять перед этим чувством, — ребенок, опьяневший от глотка вина. Он мерещился ей всюду, словно она долго смотрела на солнце, а когда зажмуривалась, в темноте перед глазами мелькали сполохи. Он был так мрачен, что, когда Коре удавалось его рассмешить, она чувствовала себя императрицей во главе армии; он держался с ней так строго и отчужденно, что стоило ему в первый раз ее обнять, как она тут же ему покорилась. Тогда она еще не знала, что это дешевые трюки дешевого трюкача: уступить в малом, чтобы выиграть в главном. И боялась она его в следующие годы так же, как прежде любила, — так же бешено колотилось сердце, так же не спала ночей и прислушивалась к его шагам в коридоре, страх пьянил ее, как любовь. К ней в жизни не прикасался ни один мужчина, и Кора не могла судить, насколько странна ее такая же податливость страху, как наслаждению. Она не знала любви других мужчин, а значит, не в силах была понять, естественна ли его внезапная холодность. Что, если она неизбежна, как отлив, и столь же неумолима? Когда ей наконец пришло на ум подать на развод, было уже поздно: Фрэнсис не смирился бы даже с тем, что обед подадут в другое время против обычного, так что любые перемены угрожали его здоровью. К тому же само присутствие мальчика, несмотря на все его пугающие ритуалы и необъяснимые перепады настроения, внушало Коре чувство, в котором она — единственном из всех — ничуть не сомневалась: он ее сын, и она исполнит свой материнский долг. Она любила Фрэнсиса, и порой ей казалось, что он тоже ее любит.