— Черная! — выпалил Татхэб.
— Почему?
— Она угрожает.
— Глупец! — Заклинатель усмехнулся. — Угрожает тот, кто не уверен в себе. Черная кобра опасна, у
нее сильный яд, но она бережет его для охоты. К тому же она видит меня целиком. Она видит мои глаза. Я могу делать с ней все, что захочу. А вот эта крошечная змейка неуправляема. Она может увидеть только палец моей ноги, и то не весь. Но если она ужалит этот палец — мне конец.
— Зачем же ты держишь у себя эту змею? — удивился Татхэб.
— Без нее я бы утратил страх, — молвил заклинатель. — А это обходится дорого. Особенно при моем роде занятий.
Татхэбу совсем не хотелось испытывать страх. Он был сыт этим чувством. Напротив, глядя, как старый заклинатель порабощает волю священных тварей, он мечтал о такой же власти, только над людьми.
Учиться пришлось долго. Кроме практических приемов, Татхэб прилежно изучал старинные магические формулы, умело пользовался талисманами и составлял зелья, вдыхая или принимая которые человек попадал под влияние «змеиного взгляда». В Среднем храме возлагали большие надежды на молодого послушника. Но перед жрицами Верхнего храма он по-прежнему оставался пеплом и илом, выродком, недостойным взгляда.
По приказу Хат Татхэб часто отправлялся за рабынями на рынки сопредельных стран. Рабыни требовались особые — благородной крови. Опытные перекупщики часто жульничали, снабжая самых обыкновенных крестьянок невероятными родословными. Убедившись в подлости торгашей на собственном опыте, Татхэб прибегнул к другому способу добычи живого товара. Уезжая в дальние страны, он выдавал себя за аристократа-путешественника и делался вхож в дома знати. А там уже ждали его податливые дуры, из которых веревки можно было вить. Только однажды досталась ему достойная противница. Татхэб сначала и не подозревал в кроткой деве такой сильной воли.
По пути в Стигию Балзу вышла из-под его влияния. Она отказывалась подчиняться. Пришлось везти ее в колодках и кормить насильно. Верхний храм отказался от строптивой рабыни. Татхэб забрал ее себе.
Под правой передней лапой каменного льва, того, что будет по левую руку, если стоять и смотреть в глаза медному изваянию, находился каземат. Идеальное место для того, чтобы свести человека с ума. Солнечный свет никогда не проникает туда, однако в полной темноте узник может спать, грезить, думать о солнце… Поэтому круглые сутки каземат освещается масляными лампами, снабженными колпачками из разноцветной слюды. То розовые, то зеленоватые, то ярко-желтые, то кроваво-красные отсветы пляшут под сводчатым потолком. Это действует на нервы так сильно, что пленник начинает вскорости шарахаться от каждой тени. Некоторые выдавливают себе глаза, думая избавиться этим от дурманящего наваждения. Напрасно! Даже ослепленный, человек продолжает видеть вокруг назойливые разноцветные пятна и впадает в окончательное безумие.
Вторым жестоким изобретением, придуманным для подавления человеческой воли, были особые трубы, скрытые в толстых каменных стенах. Они наполняются ветром, гуляющим снаружи, и поют каждая на свой лад. Звук негромкий, сперва — еле различимый, но уже через несколько часов заключенный начинает затыкать пальцами уши. Тщетные старания — пение труб колеблет воздух в камере, и пленник становится сплошной барабанной перепонкой. Он слышит этот звук ногами, спиной, животом. Звук рождается прямо у него в голове, мешает думать, мешает спать…
Вторую луну Балзу является узницей каземата. Вторую луну она борется за свой рассудок и до сих пор не побеждена!
— Девчонка из Турана интересует меня, как ученого, — заявил Татхэб на жреческом собрании. — Возможно, она — колдунья, а еще возможнее — ученица одной из закрытых кастовых школ. Все мы слышали о туранцах, умеющих глотать горячие угли или задерживать дыхание на два полных дня. Были даже такие, кому удавалось переноситься силой мысли на значительное расстояние без помощи внешних магических средств. И конечно, каждому о грамотному человеку известно о чтении мысли, практикуемом тамошними жрецами. У нас тоже имеется нечто похожее. Изучив технику моей подопечной, мы сможем найти в ней уязвимые места, и тогда, во славу Сета, наше могущество возрастет…
Подобные выступления всегда находили горячий отклик среди служителей Среднего храма. Надменные жрицы Верхнего только поджимали губы, опасаясь открытой конфронтации. А жрецы Нижнего храма боязливо шарили глазами, не зная, к кому примкнуть.
Татхэб все это видел и благодарил заклинателя змей. Именно он научил его управлять мимикой лица, чтобы не обнаружить своих чувств перед леопардовой гадюкой, которая жалит только сомневающихся. Если бы ни уроки заклинателя, ожил бы клубок гадюк из Верхнего храма, и Татхэб не дожил бы до рассвета.
А через три дня после приснопамятного выступления он осуществил свой замысле, который лелеял давно. Расчет был верным. Обычно Сет сам стережет свои сокровища и помогает отыскать воров. Но в данном случае у божества не могло быть никаких претензий к своим служителям. Татхэб самолично зачернил лик изваяния.
— Ничего, о величайший! Скоро тебя усладят изысканным зрелищем, к тому же грандиозным в исполнении! — нашептывал послушник. — О, мудрый и смертоносный! Оцени мою шутку, ибо, знаю я, ты любишь такие шутки!
Заключив Балзу в каземат, Татхэб спас ее тем самым от жуткой участи и находил в этом немало забавного, так как последующая судьба юной туранки вряд ли была бы лучше смерти на колу.
Она сильно похудела, и бледность покрывала ее кожу, некогда золотисто-смуглую. Пока Балзу оставалась наедине с собой, черные ее глаза роняли слезы почти беспрерывно. Но едва мучитель появлялся на пороге камеры, как в заплаканных глазах проступала твердость.
Мало того, рабыня позволяла себе пренебрежительный тон в своих дерзких речах.
— Глупый, — говорила она, — я могла быть твоей и только твоей. Для этого не нужно было ни цепей, ни замков. А теперь ты мучаешь одну лишь мою оболочку. Ждешь меня там, где меня нет.
— А что будет, если я возьму тебя силой? — злился Татхэб.
— Ты овладеешь одной только плотью. Много радости тебе это не доставит, — спокойно отвечала Балзу.
Он и сам это знал. Но ему не нужна была женщина, по крайней, мере, его собственная плоть не тянулась к женской плоти, как это бывает с мужчинами примитивными, неотесанными и несведущими в Великом Искусстве. Татхэб нуждался в торжестве иного рода.
Он стоял и без особого интереса наблюдал за судорогами одной из жриц, той самой, что когда-то велела наказать его палками из-за какого-то пустяка. Теперь она стонет, то сипло, то визгливо, ощущая острие кола в собственном животе.
— Скажи, о почтенная, — обратился к ней Татхэб, — теперь ты ближе к Сету, чем когда-либо?
— Воистину, это так, — хрипло отвечала жрица. Ее лицо искажало страдание, но она сумела улыбнуться презрительно краями в кровь искусанных губ и гордо глянула на вопросившего сверху вниз.
— Заклинаю тебя из праха, — страстно заговорил Татхэб, — спроси у повелителя повелителем, как мне, недостойному, покорить и растоптать гордое сердце негодной туранской рабыни?
Некоторое время жрица молчала, закатив глаза. Татхэб уже было решил, что она потеряла сознание, но неожиданно тело, пронзенное деревом, содрогнулось. Веки жрицы раскрылись, и он поразился новому цвету ее глаз. Только что они были серые, с поволокой боли, а стали ярко-желтыми, с вертикальными зрачками. Голос жрицы потряс его еще больше. То был голос низкий, утробный, голос рассерженного великана.