За последние годы в области рентгенологии достигнуты большие успехи, сказал он. Наука несется, можно сказать, вскачь, скоро с помощью лучей можно будет делать хирургические операции — как сегодня с помощью ланцета. Ланцет за ненадобностью сдадут в музей. Нам очень повезло, что мы живем во времена технического прогресса. Когда я только начинал, рентгенологи оставались без пальцев, а иногда и без рук, их сжигало рентгеновскими лучами, которые очень охочи до живого мяса. Пираньи по сравнению с ними — ничто.
Я сказал: слава Богу, что сегодня все так изменилось. Пираньи — это рыбы, которые за пять минут могут обглодать целого быка.
Мириам слушала нашу беседу и, похоже, была встревожена, но я улыбался, чтобы ее успокоить.
Мы можем ампутировать целый сустав, вместе с костью, продолжал Оккьодоро, а пациент даже ничего не почувствует. Времена Боли подходят к концу.
Тут ты, профессор, маленько завираешься, подумал я про себя, но промолчал. Оккьодоро предложил нам следовать за ним и провел в полутемную комнату, где стояла рентгеновская аппаратура. Она была подогнана по мерке человека.
Мириам пошла раздеваться в другую комнату, а я попросил у профессора разрешения присутствовать при рентгеноскопии.
Оккьодоро велел мне надеть длинный желтый и очень тяжелый балахон из прорезиненной ткани: он должен был защитить меня от радиации. Когда Мириам (совершенно голая) вернулась в сопровождении медсестры, я стал напротив экрана. Как в кино. Оккьодоро был очень любезен и в темноте показал мне на экране печень, легкие, сердце и кишечник Мириам.
Вид рентгеновского изображения — куда более сильное зрелище, чем вид голой женщины. Здесь, благодаря технике, материя просматривается насквозь, можно увидеть все, что делается внутри тела, просто фантастика! Я задавался вопросом, как же это Мириам согласилась подвергнуться такому просвечиванию лучами, но иногда женщины любят блефовать, и Мириам, по-моему, блефовала. А может, она не поняла, какое именно подозрение мучило меня в тот день.
Когда Мириам ушла одеваться, я спросил у профессора, не заметил ли он чего-нибудь такого, что могло бы представить для меня интерес.
В каком смысле? — спросил Оккьодоро.
В том смысле, что речь идет о моей девушке, ответил я откровенно, полагая, что теперь уже все ясно.
С диагностической точки зрения ничего интересного я не нашел, сказал он.
Пришлось объяснить, что именно я искал. В общем, я спросил, не может ли он с помощью технического чуда рентгенологии и своего огромного опыта специалиста столь высокого класса обнаружить в теле женщины признаки измены. Я все думал о Бальдассерони.
Не понимаю, сказал Оккьодоро.
Ну, каких-нибудь корпускулов, чужеродных бактерий, пояснил я, свидетельствующих о проникновении чужеродного тела извне, живой гетерогенной материн, в общем, признаков измены.
Оккьодоро, похоже, обиделся, решил, что я смеюсь над ним.
Профессор, настаивал я, возможно, вы меня не так поняли. Женщина вбирает эти корпускулы и носит их, как известно, в себе. Таким опытным глазом, как ваш, их нельзя не распознать. А для меня наличие этих корпускулов чрезвычайно важно, они — свидетельство измены.
Не понимаю, что вы такое говорите, удивился Оккьодоро.
Но в действительности он прекрасно меня понял и смотрел так, словно хотел испепелить меня своим взором.
Вот и еще раз я столкнулся с бесчувственностью и самомнением специалистов вроде Фурио Стеллы. Специалисты тупы, когда дело выходит за рамки их специальности, даже если они не такие злодеи, как Фурио Стелла. Настаивать было бесполезно, моя затея с Оккьодоро провалилась, и я не стал больше продолжать этот бесполезный разговор.
Оккьодоро был специалистом-рентгенологом, на протяжении двенадцати лет он возглавлял рентгенологическое отделение городской больницы. За эти годы ему удалось обнаружить ряд самых чудовищных заболеваний из всех, какие знала история рентгенологии, он изучил их многочисленные особенности и характер распространения в организме пациентов. Он стал авторитетом в своей области. Я рассказываю так подробно историю с Оккьодоро потому, что здесь, по-моему, очень важны именно подробности.
Оккьодоро никогда никого не излечивал от открытой им болезни— это не входит в обязанности рентгенолога. Он заносил данные о болезни в специальные карточки, группировал их и указывал степень злокачественности. В наиболее тяжелых случаях доктор следил за развитием болезни в течение месяцев и даже лет, чтобы, поставив потом маленький крестик, обычный христианский крестик, как на кладбище, отметить конец естественного течения болезни. И сдавал карточку в архив. В некоторых случаях, когда заболевание бывало очень уж злокачественным, на пациента заводилась сложная карточка, этакий буклет с пронумерованными страницами и указанием дат и географических точек, поскольку больных такого рода обычно охватывает лихорадочная тяга к перемене мест, они возят свою болезнь по всему миру, чтобы до наступления конца успеть увидеть как можно больше. Такие карточки профессор Оккьодоро заполнял собственноручно. В большинстве случаев заводились они в Риме — адрес, дата, несколько строк общего характера. Потом записи становились подробнее и прослеживали обычно одни и те же маршруты. В какой-то момент на них появлялась пометка «Базель» (там находится знаменитая онкологическая клиника). После чего записи становились более короткими и трагичными, затем наступал период великих путешествий, наконец снова Рим и в завершение — христианский крестик. Кладбище Верано. Архив Оккьодоро был огромен, как кладбище. Все эти сведения я почерпнул из того самого рентгенологического журнала, о котором вы уже знаете.