— Факты, факты, — говорил комиссар, — придерживайтесь фактов.
— Я уже рассказал вам об одном исключительном факте, — отвечал я. — Ни о чем подобном даже вам не доводилось слышать.
Интересно, можно одновременно играть на трубе и летать? Как им удается удерживать в руках трубы?
— Не спрашивайте у меня такую чепуху и вообще воздерживайтесь от вопросов.
Он припер меня, как говорится, к стенке. Я рассказал ему все, что знал о преступной Лиге филателистов, о синьоре Пеладжа (или Пеладжа). Комиссар смотрел на меня, вытаращив глаза.
— А кто такая эта Чиленти?
— Псевдофилателистка, псевдоклиентка.
— Она была знакома с жертвой?
— Думаю, да — через преступную Лигу филателистов.
— Какие у вас есть доказательства существования этой самой преступной Лиги филателистов?
— Такие люди улик не оставляют, — сказал я.
Стали искать Чиленти — эмиссара и шпионку преступной лиги.
— На пьяцца Адриана никакой Чиленти не оказалось, мы искали в каждом подъезде, — сказал комиссар. — Может, Чиленти и та старуха с третьего этажа — одно лицо?
— А почему бы и нет? — сказал я. — Да если вы ее даже найдете, она скажет, что все это неправда.
— Послушайте, войдите в мое положение и попробуйте написать этот протокол сами, — сказал комиссар. — Но я не мог войти в его положение, я был в другом лагере — с ангелами, которые летали и играли на трубе.
— Я пришел сюда, чтобы признаться в совершенном мной преступлении, — сказал я.
— Спокойно, и давайте все по порядку. Мы не продвинулись ни на шаг, — сказал комиссар. — Чтобы составить этот протокол, мне нужны хоть какие-то отправные моменты.
— А кому они не нужны? — спросил я. — Во всяком случае, многие видели нас вместе на холме Джаниколо, на виа Джулия и когда она приходила в магазин.
— Привратница говорит, что она никогда ее не видела, киоскер и хозяин бензоколонки — тоже.
— Ну и что? Все они сговорились, — отвечал я. — Она часто приходила.
— «Нижеподписавшийся предпочел бы, чтобы она умерла естественной смертью». — Комиссар выдернул страницу из каретки и бросил ее в корзину. — Не могу писать о ваших предпочтениях, протокол составляется на основании фактических данных, фактов. Если факты есть, мы их зафиксируем, для того мы здесь и сидим, если нет, выходит, мы тут шутки шутим.
Ангелы на потолке завели что-то вроде хоровода, толстые щеки, голые ноги и крылышки, просто не понять было, как они летают — такие толстые и на таких коротких крылышках. Да еще в трубы дуют. Они пели и резвились, над нашими головами слышался их смешок, хлопанье крыльев, похожих на голубиные. Некоторые опускались так низко, что едва не касались наших волос. Комиссар, наверно, привык к этому и не обращал на них внимания. Он предложил мне сходить выпить чашку кофе — куда-то вниз, подальше от ангелов, как он сказал. Похоже, у нас с ним уже дружба завязывалась. У меня -торговца марками и убийцы девушки — с комиссаром полиции одного из римских комиссариатов.
— Чтобы доставить вам удовольствие, синьор Создатель, я сам напишу памятную записку. — Пытаясь подольститься к нему, я назвал его Создателем. Иногда я бываю чертовски находчив.
— Да, да, напишите эту свою памятную записку, — сказал «Создатель», — вы очень облегчите мою задачу.
И вот я уже сижу с бумагой и ручкой.
Я писал с утра до вечера, писал и зачеркивал, снова писал, заполнял целые тетради, а потом все рвал. Я сидел целыми днями, запершись в своем магазине, писал даже в кафе перед чашкой кофе, как некоторые знаменитые писатели. На первой странице тетради я выводил заглавие, как будто это роман. Заглавие всегда было одинаковым: все то же имя — Мириам.
Писать и видеть, как слова выстраиваются на бумаге одно за другим, — величайшее наслаждение. Однако, если говорить трудно, то писать архитрудно. Никогда не знаешь, с чего начать и чем кончить. В сущности, не надо было ни начинать, ни кончать, ибо то, что происходит, не имеет ни начала, ни конца, все развивается в разных направлениях, рядом с одним событием происходит другое, и тут же что-то еще, да, вот так все и движется вразброд, и ты со своими описаниями не поспеваешь за фактами, а такого средства, которое бы позволяло поспевать за происходящим, люди еще не придумали. Я пишу «Мириам», но речь идет не о Мириам, это просто слово, и не более. Тому, кто его прочтет, ничего не будет понятно. И тогда я все зачеркиваю и начинаю сначала.
— Дело двигается, — говорил я комиссару, — написал уже страниц двадцать, осталось только знаки препинания расставить. Я лгал, говоря, что у меня уже написано страниц двадцать, и по-прежнему выдирал из тетради исписанные страницы и бросал их в реку с моста Сикста. Обрывки бумаги порхали и воздухе, взмывали вверх, падали вниз, описывали широкие круги, а потом ложились на воду или на песок. Даже мои уродливые фразы взлетали с необычайной легкостью, я видел, как они парили под арками моста. Листья тоже летают, говорил я себе. Той осенью я видел, как они отрываются от деревьев и, прежде чем лечь на землю, описывают широкие круги. Я выхватывал взглядом листок, только что отделившийся от ветки, и прослеживал все его пируэты и плавные покачивания, пока он не опускался на воду. Часто я бросал целые тетрадные листы — один за другим — и, прижавшись к перилам, смотрел, как они, подхваченные воздушным течением, взмывают вверх, потом опускаются и вновь взмывают. Каждый летает по-своему, говорил я себе, чайки летают на свой манер, плеточки — на свой, листы бумаги и листья деревьев по-иному, ангелы же совсем по-особому, самолеты тоже. Слова летят по электромагнитным волнам — молниеносно и бесшумно и даже и конце полета остаются звонкими и четкими. Торговец марками метать не может. Где это слыхано, чтобы торговец марками взлетал в воздух? И нищий тоже не может летать, я сам тому свидетель. Я сообщил об этом комиссару, и комиссар сказал, что я прав. Даже полицейские комиссары не летают, сказал он. Похоже, что мы и в самом деле становимся друзьями — я и комиссар. Пожалуй, уже даже стали. А каннибал может летать?