Раздумывая о том, стоит или не стоит ему этот шаг сделать, он непроизвольно вспомнил выражение испуга на лице Офелии в тот момент, когда появился в гостиной.
В своих отношениях с женщинами он испытал все: упреки, слезы, мольбы, но был уверен, что никогда ни в ком не вызывал такого ужаса, какой увидел тогда в глазах Офелии.
«Пожалуйста... пожалуйста... не говорите мачехе, что я обсуждала с вами дела Джема Буллита».
Самый неприкрытый страх слышался в этих шепотом произнесенных словах.
Женщина, сидевшая перед ним, вдруг утратила ту чувственную притягательность, какую он ощутил, переступив порог этой комнаты.
Это была не женщина, а змея, рептилия, порождающая омерзение у всякого белого человека.
Он вспомнил, какое отвращение вызывали у него заклинатели змей в Индии и как настойчиво он требовал от слуг, чтобы те обыскивали спальню, прежде чем он удалится туда на отдых.
Вместо Цирцеи в зеленом платье он увидел перед собой кобру с раздвоенным языком, высовывавшимся время от времени, раздувшую свой щит и готовую к броску всем своим слегка извивающимся телом.
Он медленно поднялся со стула.
– Я был очень рад побеседовать с вами, леди Лангстоун, – сказал он, – но мои лошади застоялись, не следовало бы заставлять их ждать. Могу ли я надеяться на то, чтобы навестить вас когда-нибудь в другой день?
Он увидел молнии, мелькнувшие в глазах Цирцеи, прежде чем она ответила:
– Разумеется, милорд, я понимаю. Лошади – это не то, что женщины, у мужчин они всегда на первом месте.
Она также встала и направилась в сторону двери. У выхода она повернулась и протянула ему руку с изумрудным кольцом. Он поднес ее к губам, но удивительно ловко поцеловал лишь воздух. На какое-то мгновение ее пальцы сжали его руку еле уловимым движением.
Затем дверь открылась, она проводила его до верхней ступеньки лестницы и остановилась, глядя, как он спускается в холл. Но когда, взяв шляпу у слуги, он обернулся, то не увидал ее там.
Леди Лангстоун вернулась в будуар с таким выражением лица, которое заставило бы побледнеть ее падчерицу.
Что произошло? Почему он ушел так быстро?
Она не сомневалась в том, что к концу нынешнего дня окажется в его объятиях, пробуждая в нем дикую, неутоляемую страсть, охватывавшую большинство мужчин, когда она смотрела на них из-под ресниц, призывно шевеля губами.
Она подумала, что рассчитала каждый ход в этой игре, каждое провоцирующее слово и жест, которые в прошлом безотказно всякий раз интриговали, обволакивали мужчину и в конце концов околдовывали его.
Но когда она уже думала, что граф попался в сети, он каким-то образом выскользнул и сумел избежать ее хватки.
Как это могло произойти? Как могло получиться так, что в последний момент то, чего она так долго желала, ей не досталось?
Одолеваемая этими мыслями, она ходила по комнате взад и вперед в ярости и возбуждении, всегда полезными для нее, когда она искала нужную манеру поведения.
– Я добьюсь его! Он будет моим! – говорила она себе с уверенностью, от которой исходило непреодолимое для очередной жертвы излучение.
Она чувствовала в себе такую власть и силу, что могла бы словно стрелой поразить любого человека, не оставляя тому никаких надежд на спасение.
Объяснение могло состоять только в том, что либо порочность графа сильно преувеличена и он не соответствует своему прозвищу, либо он полон решимости не сдаваться так легко, как она того ожидала.
Леди Лангстоун стояла неподвижно, закрыв глаза и сжав руки. В воображении она представила графа, отъезжающего от дома, ее мысли последовали за ним, и все ее существо пыталось удержать его.
– Иди ко мне! Иди ко мне!
Каждый нерв в ее теле напрягся, она чувствовала, как пламя исходит от нее, преследуя его, настигая и проникая в рассудок.
Но, сконцентрировавшись в такой степени, она почувствовала себя в полном изнеможении, бросилась на шезлонг с атласными подушками и, поднеся руку к губам, коснулась трепещущим языком огромного изумруда.
Дверь открылась, и вошла горничная.
Мари была единственным человеком в мире, перед которым она не притворялась.
– Я слышала, что милорд уехал, – сказала Мари.
Проживя двадцать лет в Лондоне, она все еще сохраняла сильный французский акцент.
– Да, – мрачно сказала Цирцея. – Уехал. В чем я ошиблась? Почему он уехал?
– Он вернется, – попыталась успокоить ее Мари, – если вы сделаете, как велит Зенобия.
– Она многое говорит, и все неправда, – ответила Цирцея Лангстоун. – А что касается этого священника, так я ему не верю.
– Non, non[3], миледи! Вы не правы. Не все сразу получается, надо ждать, надо иметь терпение.
– Терпение! – воскликнула леди Лангстоун. – Вот уж чего у меня нет! Но он мне нужен, и я намерена его заполучить!
Мари окутала колени хозяйки изысканно расшитой китайской шалью.
– Helas[4] ! – сказала Мари, – пусть милорд уехал. Ничего страшного. Он вернется назад.
«Нужно спросить у Зенобии, что я сделала не так», – подумала про себя леди Лангстоун.
– Может быть, это связано... non, с'est impossible[5].
– Что невозможно?
– Может быть, ему что-нибудь сказала мисс Офелия?
– Мисс Офелия?
Голос леди Лангстоун прозвучал, как пистолетный выстрел.
– Что ты хочешь сказать?
– Она была в гостиной, когда приехал милорд.
– В гостиной, – тихо повторила леди Лангстоун.
Она отбросила шаль, которой Мари укрыла ее ноги, и встала с шезлонга.
– Non, non, миледи, не волнуйтесь, – просила Мари. – Мне не нужно было бы вам говорить, я думаю, что это получилось неудачно.
– Я предупредила, чтобы она не показывалась, – яростно сказала леди Лангстоун. – Я не желаю, чтобы она встречалась с моими друзьями, а уж с графом Рочестером особенно.
Она пересекла комнату и вынула из ящичка красивого инкрустированного французского комода тонкий кожаный хлыст.
Затем, хлопнув дверью, она вышла из спальни.
Мари подняла шаль, сложила ее, покачивая головой в такт своим мыслям; на ее тонких губах играла улыбка.
Граф прибыл в замок Рочестер на следующее утро.
Он не известил прислугу о приезде, но во всех его домах люди в любой момент должны были быть готовы к его посещению.
Замок Рочестер находился недалеко от Лондона, там граф держал многих своих лошадей, и там действительно всегда были готовы к появлению графа с большой компанией друзей.
Подъезжая, он подумал, что в это время года замок выглядит лучше всего. Буйно цвела лиловая и белая сирень, золотым дождем свисали цветы, берега озера поросли калужницей, а по самому озеру плавали лебеди, жившие в замке последние пятьдесят лет.
На башнях не было флагов, но граф знал, что тотчас после его приезда они будут подняты и затрепещут на ветру.
Как и раньше, он спросил себя, зачем проводить так много времени в Лондоне, если природа здесь гораздо красивее любой женщины.
Человек, которому он подражал, каждый год уединялся в деревне для того, чтобы писать, лечить свои недомогания и размышлять. Граф припомнил две строчки его стихов:
К твоим брегам стремился я с тоской,
Там воскресал и обретал покой —
и улыбнулся, подумав, что сам-то он не был полумертвым, поскольку в отличие от своего предшественника не напивался до полусмерти.
Хотя никогда и не ограничивал свою фантазию относительно вина и женщин.
Он вспомнил о леди Харриет и подумал, что ее приведет в бешенство, если он увлечется Цирцеей.
Затем, отбросив неприятные мысли о сцене, которую она может устроить, он вспомнил, что в начале недели купил пару лошадей у Таттерсолла. Должно быть, они уже в стойлах; он собирался их объездить.