Вытягиваю золотистую нить и наматываю её на ближайший ствол дерева. Когда я захожу в темноту, затаив дыхание, во рту появляется солоноватый привкус. Я прикусила щёку и не заметила. За адреналином боли не ощущаю. Лишь животный страх. Ступаю осторожно, прислушиваясь к каждому звуку. Я, как Тесей в поисках Минотавра. Только в моих руках нет меча — а если бы и был, то толку от него было бы не больше, чем от зубочистки.
Периодически я натыкаюсь на статуи. Их лица кажутся неестественно искажёнными в свете луны, но я понимаю, что это всего лишь игры моего воображения. На одном из поворотов останавливаюсь. Слышу звуки. Драка! Я прибавлю ходу. Глухие удары всё отчётливее. Между ними до меня долетают обрывки фраз. И чем ближе я к источнику шума, тем больше во мне уверенности в том, что я узнаю голоса.
Тео.
Далила.
— И что он нашёл в тебе? Ты слаб. Слаб, как и все вы.
— По-твоему, признак силы — нападать на невинного ребёнка?
Сердце сжимается, и я подгоняю себя.
— Издержки.
Треск. Снова череда ударов, и Тео издаёт мучительный стон. Волосы на затылке встают дыбом. По телу пробегают мурашки. Я заворачиваю и пролетаю по инерции в куст, подняв облако пыли. Вспышка света ослепляет, и я прикрываю глаза рукой.
— Фэй, назад!
Я нахожусь в одном из расширений лабиринта. В самом его центре, возле фонтана, зияет Тропа. Далила находит взглядом моё растерянное лицо и хищно улыбается. В следующий миг нимфа исчезает, смахнув чёрную косу с плеча.
Хлопок, и свет гаснет.
— Фэй, — хрипит Тео, ошарашенный не меньше моего.
Он прикрывает бок, держась за живую ограду. У него подкашиваются ноги, и он падает на землю. Я подбегаю и касаюсь его ладоней, прижатых к рёбрам на уровне лёгкого. Между нашими пальцами сочится тёмная кровь. Желудок скручивает, но я сдерживаюсь.
— Что… Что произошло?
— Похоже, у этой дамочки целый арсенал отравленных ножей, — смеётся он и кашляет кровью. Глаза прикрыты, веки дрожат. — Никому не говори, что я дважды получил кинжалом от девчонки. Обещаешь?
Кривая улыбка появляется на бледном лице.
Стараюсь, чтобы голос не дрожал. Тщетно.
— О-о-бещаю. Ты только не вздумай умереть, Тео. Понял меня?
— Тео? — Чёрные глаза принца находят мои. — Ах, да. Ты же детектив. И чем я себя выдал? — Он поднимает одну окровавленную руку и прикладывает пальцы к моим губам. В нос ударяет запах железа, и я изо всех сил отгоняю панику. — Ш-ш-ш! Знаю. Я гораздо красивее, чем мой брат.
Издаю подобие смешка, как если бы его пропустили через сломанный радиоприёмник.
— Да, именно это тебя и выдало. А ещё огромное эго.
Отвожу его ладонь от раны и зажимаю сверху своей рукой. Принц кривится, но не издаёт ни звука.
Голова кружится, и я теряю контроль. Когда становится совсем тяжко совладать с собой, воспоминания о любимом псе, Патрике, прокручиваются одно за другим. Я не смогла ему помочь тогда. Но я справлюсь сейчас. Я смогу.
Сделав глубокий вдох, я спрашиваю:
— Сможешь раскрыть Тропу к Гаре?
Тео задумывается и кивает.
— Попробую.
— Отлично.
Сжав челюсть, принц разрывает пространство, пока мои руки пытаются остановить кровотечение. И как только перед нами открывается проход, Тео теряет сознание.
Ночь надавливает на мои плечи, как никогда прежде.
Глава 32 Колыбельная
«Роза, я сломлю тебя,
Роза в чистом поле!»
«Мальчик, уколю тебя,
Чтобы помнил ты меня!
Не стерплю я боли» Гёте, «Дикая роза»
Солнце неспешно восходит, разливаясь от пола до потолка. В спальне так тихо, что, кажется, я слышу, как на душе скребут кошки. Откуда-то изредка долетают приглашённые звуки или то, что от них осталось — эхо. Каменные стены Тёмного дворца будто удерживают в себе любую жизнь, которая норовит прорваться наружу — к свободе. Мимо высоких окон то и дело пролетают стайки перламутровых птиц. Некоторые из них с любопытством поглядывают через стекло на меня — тоскливо лежащую на кровати вот уже несколько часов и изредка меняющую один бок на другой.
Шай несколько раз стучит, и каждый раз я выдавливаю нечленораздельные всхлипы и прошу её уйти. Когда она пытается снова, слёзы высохли, и я встаю, чтобы впустить её. Видок у меня тот ещё. Принцесса оглядывает меня и слабо улыбается. Так улыбаются, когда кто-то выглядит настолько жалко, что становится неловко обоим.