— Нет. Ты должна понять. Существуют такие понятия, как интернациональный долг. Как долг перед союзниками.
— Ты говоришь как последний лицемер, — прервала она его, смешно наморщив веснущатый носик, что несколько противоречило важной теме, которую она развивала. — Когда-то, я сама слышала, ты не боялся критиковать вторжение в Чехословакию в шестьдесят восьмом. Что ты говорил? Надо дать каждой стране возможность свободного выбора. Нельзя гнать к социализму танками.
Она еще много и долго говорила, распугала своими речами посетителей кафе. Но не смогла его поколебать.
— Я, — сказал он, — должен туда поехать. В Афганистан.
Она долго молчала, глядя в окно
— Очень жаль, Павел, — сказала она наконец.
— Я завидую нашим прадедам, — не сразу ответил он. — Их провожали со слезами, иконами и словами утешения.
— Что было, не воротится, — возразила она почти сразу. — Ни времена прадедов, ни ресторан «Яр», ни Александр Сергеевич Пушкин. — А все-таки мне жаль. Мне очень жаль, Павел. Понимаю, что это не похоже на утешение. Но это тебе вместо слез и икон.
Заснул и проснулся. Лежал, моргая, не до конца уверенный, сон ли это был. Мир, в котором он находился, не выглядел вполне реальным. Малореальным показался ему доносящийся снаружи шум.
— Мне очень жаль, — сказала она тогда, на Невском, в кафе «Фиалка», вспомнил он сон во сне.
— Мне очень жаль.
— Мне тоже.
Сон во сне вдруг распался, рассыпался, как калейдоскопический узор. И сложился заново. Иначе.
— Я тоже вас люблю, Эдвард.
— Я люблю вас, — повторила Шарлотта Эффингэм. — Я не хочу вас потерять, там, в этой страшной варварской Азии… Где-то там остался прах моего деда… Лежит там до сих пор, где-то среди диких гор и пустынь. В Эббертоне, на фамильном кладбище, стоит только надгробье. Плита, под которой ничего нет.
Это правдя, подумал лейтенант Эдвард Драммонд. Это правда, ее дед Реджиналд Эффингэм погиб в Афганистане. В январе 1842. В резне под Гандамаком, на дороге к Джелалабаду. Майор 44-го пехотного полка из Эссекса Реджиналд Эффингэм.
— А теперь вы… — Шарлотта Эффингэм широко открыла заплаканные глаза. — Не хочу, боюсь даже думать об этом. Что с вами тоже может… Простите, Эдвард, не едьте туда.
— Я солдат, мисс Эффингэм. У меня есть обязательства. Перед королевой и отчизной.
Она помолчала, глядя в окно на людную и шумную Оксфорд-стрит. После долгой паузы сказала, не поворачивая головы:
— После обручения у вас есть обязательства и передо мной, лейтенант Драммонд.
— Вы не понимаете. Я должен.
— Понимаю, — ответила она. — И мне очень жаль.
Заснул и проснулся. Лежал, не до конца понимая, явь это или сон. Мир, который его окружал, не был похож на действительность. Но он был реальным. Реальным, как бушлат и его воротник из искусственного меха, как жесткая ткань маскхалата. Как холодный АКС под рукой. Как храп солдат в дотах и землянках.
Как афганский месяц на звездном небе, странно и неестественно лежащий серп, узкий и острый, как клинок ятагана.
Как глядящие в него золотые глаза с вертикальными зрачками.
— Жаль, Павел. Мне очень жаль.
— Люблю тебя.
Заснул.
Утром он снова отправился в ущелье. К змее.
Был уже полдень, когда он встал, полностью отуманенный видениями. Лежащая на скале змея тоже казалась утомленной, свернувшись в тесный клубок, она выглядела спящей. Леварт поднял АКС, оружие показалось очень тяжелым, он с трудом оторвал его от земли. Пошатываясь, нетвердо двинулся в сторону выхода из расщелины. Смог пройти не больше четырех шагов.
Почувствовал на плече руку. Женскую руку.
— Это не кончилось, — трезво подумал он. Я все еще под ее гипнозом, в трансе.
Видение не проходило.
— Вика?
Это была не Вика.
Рука не принадлежала Вике. У Вики никогда не было таких длинных ногтей, никогда она не красила их в золотой цвет, да еще так, что они выглядели покрытыми настоящим драгоценным металлом. Кожа руки тоже имела легкий золотистый оттенок и была покрыта филигранным, чуть заметным узором. Напоминающим чешую.