И понятно, что в дороге случается всякое: и живот может прихватить, и от разбойников, бывает, приходится отбиваться, а звать каждый раз госпожу Инессу из замка — у кого ещё денег хватит, чтобы настоящему магу-целителю заплатить. Звали костоправа, но тот же сам ни мази, ни капли не делает, к травнице за этим посылает. Словом, работы у матери было выше головы. И если сельчане сами бегали, то путников к ней трактирщик направлял за свою долю от выручки. И доли этой ему, стало быть, показалось мало, раз он надумал свою травницу при трактире заиметь? Ну да, невестке же платить не надо, знай корми её да одевай.
— «Ты-то чего»? — передразнил неожиданно всерьёз обидевшийся Ян. — Чем это тебе Милка не хороша, что «ты-то чего»?
— Всем хороша, — с готовностью подтвердил Миха и опять улыбнулся Камилле так, что ямочки заиграли. — Да ведь не отдаст никто.
«Не отдаст — это точно», — подумала Камилла. А вслух сказала примирительно:
— Мне на настоящую травницу ещё учиться да учиться. Да и замуж почти через три года только.
Отдавали, конечно, и раньше. По закону запрещалось венчать тех, кому ещё не исполнилось шестнадцати, но кое-кто торопился сбыть дочек так, что отдавал их вроде как в батрачки в семью жениха, а там… какой с молодых спрос? Прощения просим, святая мать, недоглядели, так уж вы бы того… не дело ведь — байстрюков плодить. Святая мать ворчала, принимая корзинку с яйцами или штуку домашнего полотна, но соглашалась, что байстрюков плодить — не дело, назначала молодым покаяние (а беременной невесте и покаяние-то тяжёлое не назначишь!) и посылала Владычице донесение о вынужденном отступлении от закона. Но Камиллу-то, понятно, никто не станет сбывать пораньше. Матушка с жрицей не сказать, чтобы на ножах, однако друг друга не сильно жалуют, так что кланяться святой матери с мазью от радикулита Лаванда-травница точно не станет — два с половиной года можно жить спокойно.
А вот что «всем хороша»… Камилла только вздохнула. Это братцы удались в отцовскую породу — высокие, гибкие, с эльфийской тонкой костью, а она в матушку пошла, приземистую и плотную. Но при этом ни сисек, ни задницы настоящей Создатель ей не отмерил — мальчишка мальчишкой, только волосы и хороши, длиннющие и густые, разве что цвет самый обычный, рыжевато-русый, не вороново крыло и не золотисто-соломенный. Да про глаза ещё какая-то дама в трактире восхитилась: «Как янтарь!» — а другие-прочие говорили: «Медовые». Да толку с тех глаз и волос? Волосы всё равно под косынку наглухо прибирать надо, чтобы не трясти ими ни над травами, ни уж тем более — над настойками и мазями. А глаза… Что глаза? Кому они больно нужны? Не сиськи ведь, не пощупаешь…
Солнце, едва встав, взялось припекать так, что Ян выбирал путь подлиннее, зато всё больше через рощицы и перелески, не по полям и пастбищам, где тени нет вообще, зато мухи, оводы, слепни — кто хочешь и сколько хочешь. Камилла косилась на Миху: тот работал в трактире у дядьки на подхвате и к долгим переходам вряд ли был привычен. Однако Миха шёл себе рядышком и не жаловался. Сапоги у него были по ноге, сапожник на него и шил (своих сыновей у трактирщика не было, а чем зятьям дело оставлять, говорил он, так лучше родную кровь приветить — Миху обуть-одеть он денег не жалел, да и наверняка со временем собирался дела ему передать), так что ноги он вроде ещё не натёр, раз прихрамывать не начал. А что устал наверняка, так Камилла, по правде сказать, и сама бы уже передохнула.
Ян, видно, подумал о том же, потому что повёл их к Чашке — роднику, промывшему себе в жирной рыжей глине глубокую, ведра на три, ямку, да не вровень с землёй, а почти на высоте пояса взрослого мужика — только знай плескайся да набирай хоть в котелок, хоть в баклажку. Рядом и кострище было, аккуратно обложенное камнями, и какой-то добрый человек угли после себя сгрёб в кучку и присыпал золой: место было низкое, сырое, в закрытой котловинке, и что ветер угли эти раздует и начнёт пожар, можно было не бояться. Запасливый братец прихватил с собой кроме лепёшек, сыра и ветчины, ещё и отцовских подорожников — уже сваренной и заново высушенной в печи крупы с кусочками солонины: бросишь такую в кипяток — и, считай, обед готов, крупе только размокнуть надо, она уже варёная. Пока Миха раздувал угольки, осторожно подкладывая берестяные полоски, Камилла с Яном набрали сухих веточек, которые горели недолго, но жарко, а им только и надо было, что воды вскипятить.
— Даже если меня дриады в свой лес не пустят, — Миха раздул огонь, сел на поваленный ствол и блаженно вытянул ноги, — всё равно хорошо. До того славно прогулялся, а то всё в трактире этом — иной раз и не знаешь, какая погода на дворе стоит. Ой, у меня ж при себе целая коврига белого хлеба и яйца крутые…
— Оставь, — отмахнулся Ян. — Яйца потом сами съедим, а хлебом дриадам поклонишься. Это ты молодец, что хлеба побольше взял, они его любят, а сами не пекут.
— Знал бы — две бы ковриги взял, — огорчился Миха. — А что ещё они любят?
— Мужиков, — буркнула Камилла. — Человеческих. Немытых-небритых, потных и волосатых. Не бойся, ты для них мал ещё. За щёчки пощиплют, за жопу… может, ещё где пощупают, похихикают, но не тронут.
На смазливой Михиной мордашке так смешалось облегчение с обидой на «мал ещё», что Камилла, не сдержавшись, прыснула. А Ян прибавил снисходительно:
— Ты слушай больше про «жизнь высосут». Они что, упырицы, что ли? Если ты к ним в лес без спросу ввалишься, начнёшь деревья рубить, ветки ломать, костры жечь — тогда да, тогда плохо будет. А так… бабы как бабы.
В глазах у Михи вспыхнул острый интерес, он искоса глянул на Камиллу и спросил этак якобы небрежно:
— Да тебе-то откуда знать? Пробовал, что ли?
— Отец рассказывал, — равнодушно отозвался Ян. — Я-то для дриад такой же сопляк, как и ты. Им и братцы мои ещё молоды, они постарше любят.
Над целым ворохом хвороста вода быстро закипела, Ян высыпал в неё крупу с солониной, помешал, снял котелок с огня.
— Поедим, надо будет наверх перебраться, — сказал он. — Под ивой где-нибудь покемарить часика два-три. Здесь-то сыро, а идти сейчас по самому солнцепёку… дальше всё места открытые, не спрячешься.
— К вечеру же только доберёмся, — усомнился Миха.
— К вечеру, — кивнул Ян. — А лилии рвать всё одно на закате надо, даже лучше в сумерках, когда солнце уйдёт уже. Или, наоборот, с самого ранья, ещё до солнца. Мил, скажи?
— С утра, конечно, лучше, — подтвердила она. — Но там опять успеть надо до восхода. На солнце рвать — только цветы губить зря.
— Там и ночевать? — ужаснулся Миха.
— А ты ночью через поля идти собрался? То-то полевицы порадуются!
— А разве они есть ещё? — опасливо спросил Миха. — Его милость вроде как людей посылал вывести тварей.
— Про девку с Вишнёвого хутора слыхал? Которую дядька хотел в послушницы сбыть, а она сперва грозилась то в суд, то вон к тётушке Розалии в заведение, а потом вовсе пошла да поле ему подожгла и сама в том пожаре сгорела. То ли со зла да по дурости, то ли ветер не так подул, что сбежать не вышло… В общем, одна полевица точно есть, а нам и одной на троих хватит. Но к дриадам в лес никакая нечисть не суётся — у тех разговор короткий. Костёр жечь нельзя будет, понятно, да ночи тёплые, так потерпим.
Миха боязливо притих и, кажется, подумывал, не повернуть ли обратно, пока ещё можно дотемна успеть обратно в село. Не будь с ними Камиллы, может, и повернул бы, но сознаваться перед девчонкой, что перетрусил? Какой бы парень неполных пятнадцати лет стал?