Винтерлих расцеловал ей руки и поклялся, что никогда еще не пел так хорошо, как нынешним вечером.
— Я с первой минуты это почувствовал! — воскликнул он. — Что такое искусство? Искусство — ничто, воодушевление — все, а как можно не воодушевиться в вашем присутствии? Я ведь не деревянный!
Пока Зиновия ходила за нотами, меневские дамы обступили нашего энтузиаста.
— Ну, разве она не любезна?..
— Разве не восхитительна?..
— Вы еще верите тому, что говорят о ней в свете?..
— Что вы сами скажете об этой красавице? — одновременно со всех сторон спрашивали его.
— Я не нахожу слов, — ответил Винтерлих, — но здесь, в душе, в глубине сердца…
Он глубоко вздохнул и не закончил фразу. Общество так и не узнало, что в тот вечер произошло в глубине Винтерлихова сердца.
11. Школа женщин
В коварстве злобном женщина, нет спору,
На тысячу очков тебе даст фору.
И снова как из ведра лил дождь. Он не был похож на серую прозрачную пелену, а стоял перед глазами сплошной мрачной стеной, заключившей обитателей Михайловского поместья в тюрьму монотонной скуки. Не видно было ни солнца, ни неба, ни деревьев, и двор превратился в озеро, так что ни одна дамская ножка не решалась переступить порог дома. Однако Зиновия была не такой женщиной, чтобы фатальные обстоятельства заставили ее смириться. Критически разглядывая свое отражение в зеркале, она предавалась серьезным размышлениям.
«Здесь все должно измениться, — говорила она себе, — иначе я этого не вынесу. Сегодняшний день будто специально создан, чтобы окончательно наставить на путь истинный этих язычников, прежде всего дам, причем одну за другой. Как только они сделают первый шаг, они мои, и тогда мы все вместе развлечемся на славу».
Во время завтрака она получила из Копалиско письмо от Сергея, которое придало ей хорошего настроения. Он писал: «Еще неделя, чтобы покончить с делами, и потом я прибуду в Ростоки. Должен ли я признаться, что как дитя радуюсь предстоящей встрече с вами?»
— Ах, отвратительная погода, — со вздохом промолвила двоюродная бабушка, — чем бы нам нынче заняться?
— Давайте ненадолго поднимемся ко мне наверх, дорогая тетушка, — шепнула ей Зиновия, — я хочу показать вам свои платья и услышать ваше суждение: дама, которая, как вы, живала в большом свете, может посоветовать мне только самое лучшее.
Бабушка Ивана приветливо кивнула; когда все разошлись по дневным делам, она в сопровождении Зиновии поднялась по лестнице и теперь напряженно сидела в кресле с высокой спинкой посреди просторной горницы, где большинство шкафов были наполнены сокровищами Зиновии. Зиновия принялась раскладывать перед доброй старушкой свои туалеты, чем привела последнюю в несказанное изумление. Под конец бабушка Ивана, точно в церкви, молитвенно сложила руки.
— Ну что мне тут говорить? — восхищенно пробормотала она. — Все красиво, со вкусом, ценно и единственно в своем роде. Мы же здесь, кого ни возьми, все-таки настоящие крестьяне.
— К тебе, тетушка, это не относится, поэтому ты и понимаешь меня так хорошо. Но должна откровенно сказать, что порой удивляюсь, как дама, подобная тебе, может выдерживать жизнь в этой глухомани.
— Я всего лишь старая женщина, — вздохнула бабушка, — а вот за Наталью у меня часто сердце болит.
Потом она снова осторожно спустилась вниз к Аспазии и поведала ей о роскоши и великолепии, которые только что видела, приблизительно в таких красках, в каких когда-то рассказывали о чудесах Индии и Америки мореплаватели, воротившиеся из кругосветного путешествия. Не прошло и получаса, как уже Аспазия расположилась в кресле с высокой спинкой, которое недавно покинула бабушка, однако на сей раз Зиновия не собиралась распахивать свои шкафы. Напротив, она уселась на скамеечку у ног свояченицы и нежно ее обняла.
— Я тебя так люблю, Аспазия, — сказала она, — что по ночам часто не могу заснуть, потому что постоянно думаю только об одном: как бы посодействовать твоему счастью, ведь ты отнюдь не удовлетворена своим жребием. Ты не можешь и дальше так жить.
— Почему нет? Ты, конечно, вправе претендовать на что-то другое, а я?
— Весь ужас в том, — возразила Зиновия, — что ты уже совершенно пала духом и столь мало ценишь себя. Наслаждайся жизнью. Почему ты так безжалостно терзаешь себя вещами, которые вполне могла бы препоручить слугам? Ты замечательная хозяйка и верная жена — прекрасно, но зачем же запираться в своем доме, как в клетке? Брак, в сущности, скучен, как китайская трагедия в ста актах, где один персонаж неотличим от другого.
— К сожалению, ты права, но я не из тех женщин, чье отсутствие опечалило бы общество, для меня жизнь прошла.
— Аспазия, мне тебя жаль, — быстро проговорила Зиновия. — Если ты сама не знаешь, то скажу тебе, что ты по-прежнему красивая женщина и сумеешь пленить еще не одно сердце — для этого нужно только хорошо одеваться. Женщине в твоем возрасте необходимы изящные туалеты, на помощь природе следует призвать искусство. Не нарушая верности мужу, ты можешь позволить другому мужчине немножко за тобой поухаживать. Это оживляет, это освежает, это продлевает молодость. Послушай моего совета, тебе пора завести поклонника, а еще лучше — сразу нескольких, так менее опасно и в то же время легче сохранить добродетель.
— Я даже не представляю, как к этому приступить, — с мучительной улыбкой проговорила Аспазия.
— Ты просто не знаешь света, — сказала Зиновия, — я дам тебе несколько своих книг, и у тебя сразу откроются глаза. — Она встала и выбрала три романа: один — Бальзака, второй — Жорж Санд и третий — Эжена Сю. — Между добродетелью и пороком пролегает широкая, удобная и приспособленная для счастья нейтральная полоса компромиссов, поверь мне, я не злая, а только капельку хитрая.
— Я слишком стара, Зиновия, я уже упустила эту возможность.
— Ты полагаешь? Я сейчас тебе докажу, что ты не права. — Она подвела Аспазию к большому трюмо. — Посмотри на себя, кому ты можешь понравиться в этом отвратительном жакете и в этом безобразном чепце? А вот теперь я тебя принаряжу.
Она заперла дверь на ключ, сняла с головы Аспазии чепец, распустила ей густые черные волосы и уложила их в греческую прическу. Затем закрепила волосы двумя серебряными обручами, припудрила лицо, наложила немного румян и подвела брови. Вместо старого, цвета крыльев майского жука жакета она надела на нее пурпурный шелковый капот, а вместо грубых войлочных чоботов — пару синих, вышитых золотом турецких чувяков. Набросив ей на шею монисто из золотых монет и закрепив на запястьях два браслета, она снова подвела Аспазию к зеркалу.
— Ну, как ты теперь себе нравишься?
Аспазия от изумления широко раскрыла глаза и только кивнула в ответ.
— Теперь веришь, что вполне могла бы покорять сердца?
— Да, хотя мне трудно свыкнуться с этой мыслью, — ответила Аспазия со счастливой улыбкой.
— Итак, ты сама убедилась — следуй только моим советам, вообще же ты сейчас в самом прекрасном возрасте. Мы все еще увидим, как молодые и симпатичные мужчины падут перед тобой на колени.
— Меня, право, это даже позабавило бы, — сказала Аспазия.
— И господин Менев непременно опять станет пылким любовником, я тебе гарантирую.
Почти с грустью Аспазия сняла с себя красивые вещи и снова оживилась только тогда, когда Зиновия наконец отворила шкафы и разложила перед ней все свои сокровища. В кручине по капоту из пурпурного шелка Аспазия совершенно потеряла голову. Когда она с греческим узлом, изящно подведенными бровями и нежным, как у молодой девушки, цветом лица спустилась на первый этаж, Менев воззрился на нее в крайнем изумлении.
— Ты что это с собой сделала? — спросил он, обретя дар речи. — Ты сегодня непривычно привлекательная.
Аспазия бросила взгляд в зеркало и сперва даже капельку испугалась, но потом довольная улыбка разлилась по ее полному округлому лицу.