— Я сделаю все, что хочешь, — взмолился Феофан, — только прости меня на этот раз.
Скрестив на груди руки, Зиновия присела на подоконник и пристально смотрела на него темными, грозными глазами.
— Скажи хоть слово, — опять начал Феофан, — или накажи меня.
— Я это и собираюсь сделать, — ответила она, — ты теперь две недели меня не увидишь.
— Я такого не перенесу. — Феофан побледнел как полотно. — Любое наказание, только не это!
Она встала и повернулась к нему спиной.
— Я же устраивал такое, потому что поглупел от любви…
— Следовательно, ты признаешь, что ты глупец?
— Да.
— Дурак?
— Да.
Она взглянула на него через плечо и улыбнулась, тогда он припал к ее руке и стал осыпать ее поцелуями.
— Однако ты должен понести наказание.
— Делай со мной, что хочешь.
— Во-первых, я велю на трое суток посадить тебя под замок, во-вторых, за это время ты тысячу раз напишешь мне фразу «Я осел!» и, в-третьих, полностью выучишь наизусть первую песнь из «Мессиады» Клопштока.[39]
Зиновия без церемоний отвела несчастного грешника к директору и сказала тому несколько лестных слов, которых вполне хватило, чтобы на три дня упрятать в карцер ее непутевого, как она выразилась, племянника.
Пока Феофан исправно зубрил «Мессиаду» и, тяжко вздыхая, раз за разом выводил на бумаге добровольное признание «Я осёл», Зиновия позволила поухаживать за собой дядюшке Каролу: тот устраивал для нее в гостинице маленькие лукулловы пиры, преподносил ей цветы и конфеты.
— Ах! Не будь ты такой красивой, избалованной и требовательной, — сказал он ей на третий день, — я бы с тобой объяснился, а так мне смелости не хватает.
— Тебе это только кажется, — возразила Зиновия, — впрочем, я тебе сейчас помогу. Ты хотел бы сказать мне, что я тебе очень нравлюсь?
— Больше того, гораздо больше.
— Что я мила тебе?
— О! Еще много больше.
— Ну, для начала и этого достаточно.
— Подвергни меня испытанию, Зиновия, дай возможность доказать, как глубоко я тебя почитаю.
— Почему бы и нет? — согласилась она. — Я уже давно хотела купить Феофану лошадь. Стало быть, отдай ему одну из своих.
— С превеликим удовольствием, — ответил Карол, — вот только у меня нет подходящей, зато я могу сейчас же предоставить в твое распоряжение необходимую сумму.
— Договорились.
Когда Феофан покинул узилище, Зиновия приветствовала его отрадным известием о том, что она убедила дядюшку Карола купить ему лошадь, и в тот же день юноша действительно ее получил. Когда он в восторге кинулся благодарить тетушку, та открыла книгу с «Мессиадой» и сказала, что прежде хочет услышать, выполнил ли он домашнее задание. После того как Феофан процитировал приблизительно сотню строф, она с улыбкой проверила кипу листов, которые он исписал самокритичным признанием, и лишь затем позволила племяннику поцеловать ее.
— А ты что эти три дня делала? — спросил Феофан.
— Позволила за собой поухаживать.
— Зиновия!
Он схватил ее за запястья, его темные глаза горели негодованием.
— Опять ты ревнуешь? — спокойно проговорила она. — Тебе кто дал на это право? Я в любом случае не могу взять тебя в мужья, это было бы просто смешно.
— Разве я виноват, что так безрассудно влюблен?
— Да это прямая твоя обязанность, племянник и должен быть влюблен в свою тетю.
Вечером она отправилась с дядюшкой Каролом и Феофаном в кафе и присела за столик, за которым расположились гусарские офицеры. Гольдман, игравший неподалеку в пикет[40] с одним богатым евреем, увидев ее, демонстративно бросил карты на стол и окликнул маркера.[41] С пафосом извлек из кармана бумажник и, расплачиваясь, как бы невзначай позволил присутствующим увидеть несколько ассигнаций по тысяче гульденов. Когда маркер помогал ему надеть шубу, он во всеуслышание произнес:
— Если так будет продолжаться и дальше, сюда скоро ни один приличный человек не захочет прийти.
Затем нахлобучил на голову шапку и, сверкнув выпуклыми глазами, выразительно посмотрел в сторону Зиновии.
Феофан собрался было броситься на него, однако тетя остановила его энергичным взмахом руки. Тогда из-за стола поднялся майор:
— Сударыня, вы позволите мне быть вашим рыцарем?
— Нет, барон, ни за что, это дело Карола. Поглядите на него, он сгорает от нетерпения помериться силами с Гольдманом.
Она произнесла это совершенно серьезным тоном, хотя готова была укусить себя за язык, чтобы не задохнуться от душившего ее смеха.
— Ты полагаешь, мне надо… — отозвался Карол.
— Я тебя не удерживаю, следуй во всем велению своей геройской души.
Она отвернулась и хихикнула, закрывшись носовым платком.
Дядюшка Карол, догнав Гольдмана, ухватил егоза воротник.
— Сударь… как вы смеете… — пробормотал Гольдман.
— Если вы сегодня же не пришлете своих секундантов, — заявил Карол, — то завтра я прикажу моим казакам выпороть вас посреди Рыночной площади.
— Хорошо, будем драться на дуэли.
— Очень рад.
Унявшись, дядюшка Карол вернулся к столу.
— Он принял вызов, — констатировал он растерянно.
— Смелее, пусть он увидит блеск твоей сабли, — подбодрила его Зиновия, — бьюсь об заклад, что ты изрубишь его на куски, если только захочешь.
Карол вновь ощутил прилив ужасного воодушевления. И это приподнятое настроение материализовалось у него в бесконечную череду бутылок, осушенных до следующего утра, когда должна была состояться дуэль. Секунданты выбрали местом проведения поединка танцевальный зал. Зиновия не отказала себе в удовольствии вместе с ними полюбоваться этим гомерическим зрелищем. Она сунула хозяину несколько гульденов и тайком заняла наблюдательный пост на галерее, где обычно располагался оркестр. Первым появился Карол в сопровождении двух гусаров. Лицо у него было красным, как помидор, он насвистывал турецкий марш из оперы «На афинских развалинах». Гольдман ступил на поле сражения с известной осторожностью. Он все медлил снимать сюртук и жилетку, и ему стоило заметных усилий взять в руки саблю, когда дядюшка Карол, уже изготовившись к бою, встал у стены напротив. Гольдман счел это хитроумной уловкой и точно так же устроился у стены. По команде противники приняли геройские позы и замерли, впившись друг в друга глазами.
— Атакуйте! — шепнул один из секундантов дядюшке Каролу.
Тот глубоко вздохнул и посмотрел вверх, и тут произошло чудо: над ним, как когда-то царица ангелов над войском Орлеанской девственницы, парила Зиновия — и, улыбаясь, махала ему рукой. С этой секунды Карол уже не соображал, что творит. Он сделал прыжок вперед, настоящий тигриный прыжок, и взмахнул саблей. В следующее мгновение Гольдман заорал и выронил оружие. Теперь Карол, точно второй Ахилл, накинулся на него и принялся плашмя мутузить клинком. Наверху Зиновия хлопала в ладоши.
— Пощадите! — закричал Гольдман. — Не убейте меня совсем.
Карол остановился.
— Хотите попросить прощения у госпожи Федорович?
— Да.
Карол указал на галерею.
— В таком случае, милости прошу.
Гольдман торжественно попросил милости у Зиновии, и она с царственной снисходительностью удовлетворила его просьбу. Карол покинул зал под руку со своей царицей, сияя самой благородной гордостью. Казалось, он вырос на целую голову.
В гостинице, во время празднования победы, шампанское лилось рекой, и под конец Карол, опустившись на одно колено, пил из бархатной туфельки Зиновии, ибо герои всегда столь же галантны, сколь отважны.
18. Зимняя сказка
Сквозь рубище порок малейший виден;
Парча и мех все спрячут под собой.
Михайловское общество становилось все веселее и многочисленнее. Через гусарских офицеров Зиновия заводила в окружном городе новые знакомства и не обинуясь приглашала в Михайловку каждого, кто ей нравился. Она владела скипетром как бы в силу естественного права, и никому даже в голову не приходило бунтовать. Среди новых друзей первую роль играла графиня Коморовская, симпатичная вдова тридцати лет, невысокая роскошная блондинка с изысканными парижскими манерами. Она смеялась как ангел и скакала верхом как черт. Господин Литынский и его жена — молодая элегантная пара — выделялись некоторыми очаровательными экстравагантностями. В туалете госпожи Литынской не было упущено ни одной детали, в остальном же она казалась бесплотной. Господин Бадени, жизнерадостный вдовец, привозил с собой трех милых благовоспитанных дочерей. Это были: Бронислава, крупная, плотно сбитая девушка с гордым взглядом, вылитая сарматская амазонка; Ванда — среднего роста, с мягкими пухлыми формами, округлым свежим лицом, волосами цвета воронова крыла и агатовыми глазами; и Мауриция — ослепительно белокожая и нежная, с густыми золотисто-русыми косами и своенравно вздернутым носиком. Наконец, два молодых человека: Плоцкий, прожигатель жизни и страстный охотник, и Суходольский, увлекающийся искусством — его даже подозревали в писании стихов.