Историк будущего, заинтересовавшись культурой 60-90-х годов нашего столетия, натолкнется на одно из интереснейших и сложнейших явлений – бахтинский бум. Нас, современников и отчасти протагонистов этого бума, тоже поражает, что русский литературовед Михаил Бахтин, десятилетиями известный немногим специалистам единственной книгой о Достоевском, вышедшей в конце 20-х годов, в несколько лет, так сказать, интеллектуально завоевал мир, когда стали выходить его работы, по большей части неизданные, на свободном рынке книг и идей.
Можно возразить, что поразительного в этом буме мало или совсем ничего, если думать об огромной значимости работ этою ученого, которого мы пока по-прежнему будем называть «литературоведом», при всей неадекватности этого определения. Но это слишком простое, если не упрощенное возражение, хотя в нем и содержится часть истины. В самом деле, другие современные Бахтину русские ученые, тоже заною открытые одновременно с ним, причем их интеллектуальная значимость приближается к бахтинской, не вызвали в мировой культуре такого резонанса и, входя в сферу русистики, почти не вышли за ее рамки и не породили своего рода новую академическую дисциплину, как в случае Бахтина произошло с бахтиноведением.
Первое, что поражает тех, кто воспринимает бахтинский бум как историко-культурную проблему, которую нельзя объяснить одними лишь качествами Бахтина, это то, что в отличие от почти всех других русских мыслителей, вновь открытых в последние годы в России и в мире, его нельзя свести к «русской идее» или к русскому философско-религиозному возрождению начала века. Разумеется, связь Бахтина с русской культурой его времени несомненна и глубока, но в его случае диалектика локального и универсального требует особенно тонкого подхода. При этом универсализм его мышления очевиден.
Итак, будущий историк культуры столкнется с двумя проблемами, а в некотором смысле и в какой-то степени сталкиваемся с этим уже и мы: в чем причина того, что Бахтин завоевал мировую культуру, и каково место Бахтина в его собственной национальной культуре? Эти проблемы уходят корнями в третью, особенно интересующую нас в настоящее время: каково место Бахтина в мировой культуре, в которую он победоносно вошел совсем недавно? В коротком выступлении решить эту проблему очевидно нельзя. Немыслимо найти и однозначный ответ: ответов столько, сколько образов Бахтина, с одной стороны, и образов мировой культуры, с другой. Здесь я только выскажу некоторые личные соображения, продиктованные моим опытом не бахтиноведа (я не принадлежу к этой категории), а человека, который три с лишним десятилетия назад имел удовольствие «открыть» для себя Бахтина и внести свою скромную лепту в распространение его идей в мире.
Размышляя над названием моего выступления, замечаю, что выражение «открытие» Бахтина для мировой культуры» может иметь два значения. Первое – то, о котором говорилось выше, а именно тот факт, что в последние два приблизительно десятилетия творчество Бахтина было открыто мировой культурой и подробно исследовано; второе в том, что Бахтин сделал «открытие в культурной и интеллектуальной жизни, открытие, которое требуется понять и определить. Но в действительности оба эти значения взаимодополнительны, потому что именно «открытие», сделанное Бахтиным, может объяснить «открытие» Бахтина мировой культурой.
На основании сказанного ясно, что теперь наше внимание должно быть обращено на третью часть нашей темы: понятие «мировой культуры», и, пожалуй, эта часть значительно сложнее, чем первые две, то есть Бахтин и его «открытие». Однако, с другой стороны, ясно, что без некоторого представления о современной «мировой культуре» очень трудно понять, в чем состоит открытие Бахтина и то, как он был открыт мировой культурой. Прошу слушателей не пугаться: я совсем не преследую цели определить, что такое современная мировая культура, и буду имплицитно придерживаться определенного представления об этой культуре, лишь частично эксплицитно выражая его, а главное, только через попытку сформулировать ответ на вопрос, касающийся сути названия моего выступления.
Культурные координаты Бахтина в основном известны, благодаря посвященным ему в последние годы исследованиям биографического и историко-культурного характера. Изучение истоков бахтинской мысли и культурной среды, прямо или косвенно воздействовавшей на ее формирование, конечно, будет продолжаться и даст новые результаты, но уже сегодня просматриваются его связи с определенного рода немецким неокантианством и историцизмом, с некоторыми русскими философско-религиозными течениями и т.д. и, с другой стороны, его идейные связи с современными мыслителями, известная близость, например, с Бубером, Хайдеггером, Гадамером. В этом последнем направлении бахтиноведение продвинулось настолько, что обнаружило нечто общее между Бахтиным и рядом современных мыслителей – от Лакана до Дерриды. Но такова уж судьба любого крупного самобытного мыслителя, когда он попадает под жернова «академической индустрии».
Так или иначе все это помогает на первых порах отвести место Бахтину в мировой культуре, независимо от всех определений, под которые его можно подвести – от неокантианца до экзистенциалиста. Все, что нам известно об исторических предпосылках и посмертно обнаруживаемом бахтинском сродстве в мировой культуре, позволяет дать первый, весьма общий ответ на поставленный нами вопрос: открытие Бахтина мировой культурой вызвано прежде всего тем, что Бахтин говорит с этой культурой на одном языке и по сравнению с другими русскими мыслителями, тоже воспитанными на европейской мысли, он, так сказать, менее «экзотичный», хотя и один из самых оригинальных. В самом деле, удивительно, как этому мыслителю (мы уже можем называть Бахтина не литературоведом, а мыслителем или философом), жившему в такое время и в такой стране, которые воплощали собою отрицание свободных интеллектуальных связей современной мировой культуры при господстве абсолютной и тотальной идеологии, – как ему удалось не только сохранить свои идеи, сформировавшиеся в предшествующий этой ситуации период, но и продолжить и развить их так, чтобы оставить миру интеллектуальное наследство, удивительно близкое по актуальности современным философским исканиям?
Позволю себе краткое отступление. Оно касается в каком-то смысле отношения Бахтина к той абсолютной и тотальной идеологии, о которой я только что говорил. Эта проблема не решается простой констатацией того, что Бахтин не был марксистом, и не менее простым заявлением, что он являет собой образец духовного сопротивления всякому «монологизму», а следовательно и монологизму господствовавшей в СССР идеологии, во имя «диа логизма», последовательным теоретиком которого он был. Нельзя также сказать, как некоторые, что тем не менее Бахтин в каком-то смысле поддался этой идеологии, конечно, не приспособленчески, а, так сказать, подсознательно в своем исследовании о Рабле. Оставляя в стороне общую проблему марксизма как явления культуры, а не идеологической реальности и отношения между марксизмом и Бахтиным, так как эта тема потребовала бы специального выступления, рассмотрим вкратце дискуссионный вопрос об авторстве известных книг, вышедших под именами Волошинова и Медведева, поскольку это позволяет увидеть, возможно и маргинальный, но немаловажный аспект сделанного Бахтиным «открытия».
Известны противоположные позиции: позиции тех, кто безоговорочно включает эти работы в корпус бахтинских трудов, и тех, кто, наоборот, признавая основные идеи как принадлежащие Бахтину, не признает, что это его работы. Я не хотел бы вызвать возмущение тех, кто участвовал в этой полемике, но, на мой взгляд, этот спор имеет второстепенное значение, потому что главное здесь го, что Бахтин, несомненно, вдохновитель основных идей оспариваемых книг, в определенный момент, в силу слишком очевидных исторических обстоятельств, прибегнул к двум приемам, которые не были простой вынужденной уловкой, а соответствовали самой природе его мысли. Независимо от материального участия в написании книг, которые были подписаны именами Волошинова и Медведева, это – два бахтинских псевдонима, псевдонимы парадоксальные, поскольку в обоих случаях соответствовали фамилиям двух живущих ученых. Но это были и как бы идеологические псевдонимы, так как в «их» книгах Бахтин не просто излагал свои идеи, как в книге о Достоевском, а развивал их в контексте и на языке реальных Волошинова и Медведева и идеологии, которой они вдохновлялись, поэтому суть этих книг двойственная или, пользуясь излюбленным бахтинским словом, амбивалентная, как будто Бахтин по необходимости и одновременно ради игры «карнавализировал» свою мысль, не изменив ей. Мудрость Бахтина в течение всей его жизни была мудростью человека, который сумел сохранить верность своей живой, не застывшей в первоначальных формулировках мысли, не игнорируя реальности, в которой жил и которой его мысль была внутренне враждебна. Было бы интересно сравнить стратегию и тактику, с которыми не только Бахтин, но и другие современные ему крупные русские деятели, уцелевшие в трагических испытаниях истории своей страны, от Булгакова до Пастернака, от Платонова до Ахматовой, сумели не только «выстоять» и выжить, но и углубить и даже обогатить свою первоначальную творческую энергию.