Это во многом был вопрос возраста – я со своим 1974 годом рождения успел прожить в брежневском и постбрежневском Советском Союзе ровно столько, чтоб уже невзлюбить его, но еще не возненавидеть. Людей, которые были старше меня на каких-нибудь три-четыре года, отчетливо воротило от малейших заигрываний с советским прошлым вообще и от летовского ревизионизма в особенности. Я относился к этому спокойнее, потому не поморщился, когда Егор затянул песню «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди» и вступил в НБП (Национал-большевистская партия, запрещена в России, – Прим. ред.), отойдя от кругов отжившей свое газеты «День»: Лимонов был всяко бойчее Проханова; кроме того, эта история была адресована уже непосредственно моему поколению.
Зачем он понадобился новоиспеченным национал-большевикам, гадать не приходится. Скорее всего, НБП просто затерялась бы в суете середины 1990-х, если бы не появление в ней на старте «Гражданской обороны». Строго говоря, она и с Летовым стала не то чтобы РСДРП образца июня 1917 года по численности, но все-таки он обеспечил солидный процент заинтересованных лиц; интересно было бы изучить статистику пришедших в партию именно «на Летова», если бы такая существовала. Уж как минимум таких зевак, как я, он нагнал изрядное количество.
Но зачем это понадобилось ему самому, с какой целью он сменил явку? Для Лимонова и Дугина партия служила понятным продолжением их недавних околоимперских настроений. У одного в анамнезе – общество «Память», у другого – роман «У нас была великая эпоха», при этом обоим было тесно в рамках прохановской охранительной матрицы, оба казались куда более дикими и интригующими. Но Летов-то был знаменит прямо противоположными сентенциями, и из его песен никак не вытекало, что у нас была великая эпоха. И тем не менее автор строчки «Я еврей, убей меня, член общества „Память“» сообщает о поддержке Русского национального единства, ходит встречаться с Баркашовым. (От самого Баркашова он спустя несколько лет открещивался следующим образом: «Вы что же, Егор, поддерживаете Баркашова?» – «Нет, не Баркашова, я поддерживаю РНЕ». – «То есть как, позвольте, Баркашов – это ж и есть РНЕ?» – «А вот так, Баркашова не поддерживаю»).
Человек, объявлявший на концерте в Новосибирске в 1988 году минуту молчания в память о жертвах 1937 года, начинает выступать на коммунистических маевках. Лед под ногами майора каким-то образом не касается генерала Макашова – для сравнительно неповоротливого постсоветского сознания подобные перевоплощения были необъяснимы, и сознание это сразу озлобилось.
Летов стал не единственным перебежчиком в лагерь патриотической оппозиции – столь же негаданную поддержку консервативному крылу оказал Сергей Курехин (у которого Егор в 1983 году один раз сыграл на басу в составе «Поп-механики»). Странно теперь вспоминать, что два этих совершенно неодинаковых музыканта, почти одновременно нарушившие в середине 1990-х либеральную конвенцию, умерли ровесниками: Курехин в 42, Летов в 43.
Курехин, по отзывам самого Летова, был настроен вполне решительно в своей антимондиалистской браваде. Однако несгибаемая репутация светского авангардиста и постмодернистского Мюнхгаузена вкупе с лукавой улыбкой мало вязались с идеей русского полувоенного реванша: ну, пишет человек памфлеты в журнал «ОМ», ну очевидно, снова шутит, Ельцин – гриб etc. Кроме того, Курехин был больше человеком Дугина, а не Лимонова – то есть исповедовал скорее эзотерический подход к революции и пронумеровал, в частности, очередную «Поп-механику» кроулианским числом 418. Метод самого Егора был более прямодушным и в то же время хтоническим (слово «хтонический» я как раз почерпнул той осенью из лекции по мифологии, которую читал у нас в МГУ Елеазар Моисеевич Мелетинский). Никакой салонной конспирологии, никакого Кроули, все до судорог просто – движение «Русский прорыв», концерт «Красный шаман» (было такое представление в Новосибирске 1994 года при 38 градусах мороза). Он и сам казался таким платоновским Егором из Чевенгура (хотя по натуре был не меньшим книжником и ерником, чем Курехин).