- Иди, приляг. Тебе тоже нужен отдых. Я попрошу Свята переложить ее на лавку.
Яра не слушала. Она просто выполняла волю Крайи. Как всегда. Потому что знала - та любит ее.
Старая знахарка уложила на раны примочки, а затем укрыла раненную тонким полотном. Скоро у нее начнется жар. И незачем ей гореть под пуховым покрывалом.
Старуха вышла во двор и оглядела застывших селян.
- Яра помогла девке. Теперь та в руках богов. - Крайя оглядела толпу, и, не заметив в ней храмовника, даже не спросила - сказала: - Богослав знает об Анке? Скажите, что нареченная его жива. Пусть песнопения за здравие звучат в храме его. - Она указала рукой на Свята и махнула головой в сторону избы: - Помоги.
И ушла.
Свят тут же бросился за ней, пропустив уговоры батьки мимо ушей.
- Переложи девку на лавку, - попросила старуха, когда он вошел. - Бережно!
Она скатала небольшой валик из льняной ткани, уложив его под голову Анки.
- Яра оставила лукошко, я вот принес... - Свят указал рукой на плетеную корзинку, оставленную им в углу. - Сердится...
Крайя внимательно поглядела на Свята и тихо проговорила:
- Дай ей часу, дитя. Она поймет.
И открыла дверь, провожая того внимательным взглядом.
***
Гай обернулся по сторонам.
Руки бегали привычно, сноровисто. И что с того, что забирали не только то, что принадлежало хлопцу?
Знать, барины при хоромах княжеских и так не голодают. А ему семью кормить. Мамку, обессиленную за долгие зимы болезни, что свела остатки разума не просто во тьму - в безумие. И двух сестер, что уже сейчас маялись теми же головными болями, как и у самой родительницы.
И коль так пойдет и дальше, сестры станут безумными скоро. Спустя зиму или две. Три от силы.
А тогда не только добыча еды - вся работа по дому на него тяжелой сумой ляжет.
И ведь у отца хватило совести оставить не только супружницу, потерявшую разум, но и детей своих. И на кого оставил? На Гая, которому всего-то семнадцать зим минуло?
Помнится, раньше он, рыжий олух, храбрился, зим себе добавляя. Все хотелось поскорее старше стать. Не хлопцем голодраным - мужиком статным себя ощутить.
Оттого и бородку огненно-рыжую, жиденькую пока, растил, напоказ выставляя. Это теперь он ее сбривал начисто, потому как все чаще промышлял воровством что в палатах княжеских, куда посыльным доставлял еду, что средь выставы. А тут дело такое: как поймают за мелочь такую, как воровство хлеба, изобьют. За ту самую бородку жиденькую и оттягают, пока палками спину отхаживать станут.
И это еще ничего. В былые времена, говорят, за такое казнить могли. Да тавром клеймить. А нынче спокойно...
И руки Гая снова поползли к корзине, воруя хлеб да оставляя его за пазухой льняной рубашки. Не первой свежести. С пятнами жирными, оставленными что хлебом свежеиспеченным, что редким кусманом мяса копченого, при палатах балыком прозванного. С парой заплаток, которые Гай старался укрыть ладонями, прося кухонных о работе. Кухонные при княжьем дворе не любили голодранцев.
Голодранцев вообще никто не любил. А оттого и выходило: раз родился в семье простой, сельской, то и помирать там придется. И хорошо бы, чтоб с хозяйством сладить...
Гай вспомнил покошенную избенку, оставленную на обочине Камнеграда, и тягостно вздохнул: нет, с хозяйством ему не сладить. Это ж где его раздобыть?
На скотном дворе не в один десяток алтынов такое добро станет. А алтыны в карманах Гая появлялись редко: еще реже, чем еда. И не задерживались надолго.
Значит, и думать об том нельзя. Что с дум-то? Верно, ничего.
И тогда рукам мыслями мешать не стоит. Глядишь, и наберет в запас съестного, чтоб мамка с сестрами с голоду не отошли на старое капище. А там будет новый день. И новые помыслы.
Гай снова обернулся.
И ведь оставался незамеченным не только благодаря везению. Та болезнь, что лишила его мамку остатков разума и уже принялась за сестриц, у него самого развернулась иначе. Дивно.
Как заметил?
Так еще в детстве, когда папка с ними жил. Бывало, зим этак в пять заберется на колени к тятьке да таскает петушков сахарных из-за пазухи. Смеется, нити силы выпуская да окутывая ими родительский взор. И ведь отец потом все дивился: куда петушки делись? Вот те были, а так-то - и нет.
А малец все усмехался, шалил.
И как рос - шалости все больше становились. А с ними и нити силы сырой росли, прочнели.
К десяти зимам Гай мог не только взор отводить.
Бывало, у матки голова разболится. Кричит и плачет она. А Гай не выносил ее слез. Потому и забирал боль ееную. Сначала себе, потом научился в землю жирную отдавать, к капищу привязывая. На капище землица старая, святая. Она на многое способна - Гай это знал наверняка.