Кожа Равинги была темнее, чем у большинства вапаланцев, — думаю, это было следствием ее дальних странствий по всем пяти королевствам. Она не была госпожой из высшей знати, чтобы ходить, спрятав лицо от солнца под вуалью. Теперь я видела, как по ее темной коже разливается румянец. Губы ее чуть приоткрылись, она тяжело дышала, словно сражаясь за воздух. Я внимательно смотрела на нее. Нет, еще не время пытаться ее будить. Если я сделаю это слишком рано, она разгневается на меня, и справедливо.
Смутные перемены коснулись черт ее лица, оно чуть осунулось, проявились стершиеся следы какой-то прошлой борьбы. Я увидела тень над ее верхней губой, которая начала расползаться, окаймляя ее рот, и едва не вздрогнула — на моих глазах, так же как кто-нибудь мог бы примерять плащ путешественника, моя наставница надевала чужой облик, причем мужской.
Хинккель! Почему? Я чуть не сломала флейту надвое. Я и раньше видела, как на лице Равинги возникали такие теневые маски перед тем, как она погружалась в глубокое прозрение. Но что же есть такого важного в этом всеми отвергнутом сыне старого армейского командира, происходящем из семьи, утратившей свое значение давным-давно и на этом самом потомке (если слухи правдивы) пришедшей к постыдному концу?
В нас обеих кипела не только жара дня. Моя госпожа словно была охвачена огнем лихорадки. Впервые ее руки поднялись из этого безвольного замка на столе и стали двигаться так, словно она тянула к себе что-то очень важное. Как лекарь…
Я держала флейту у губ, хотя все еще не послала призыва ее блуждающей душе. Этот Хинккель страдал от какой-то болезни, и моя госпожа пыталась прогнать из него этот недуг!
Равинга закашлялась, чуть согнулась, словно в болезненном напряжении. Ее руки шарили вокруг, словно она пыталась найти на ощупь что-то невидимое. Я схватила кубок, стоявший сбоку, от моего резкого движения жидкость в нем всколыхнулась, и я почувствовала сильный запах трав. Я всунула кубок в руку моей хозяйке, и она все так же вслепую поднесла его к губам и выпила. Один долгий глоток почти что осушил кубок.
Я знала, что она делает это не для себя одной, и что это лекарство предназначено для того, чтобы она передала внутреннее исцеление от себя к Хинккелю.
На ее тонком зеленом одеянии не было ни следа крови. Часто прославленный и почитаемый лекарь способен отразить на своем теле боль или рану нуждающегося в его помощи. Крови не было, за одним исключением — она снова уронила левую руку на колени и повернула ее ладонью вверх, показывая темные вздувшиеся отметины, рану, которая могла загноиться.
Теперь мне не нужны были подсказки. Это я уже делала дважды раньше, когда училась разделять силу Равинги. Я взяла у нее кубок. На самом дне еще оставалось около глотка лекарства.
Моя работа упала в стороне незамеченной, я схватила маленький кусок мягкой ткани, смочила его в остатках зелья и, с силой прижав руку Равинги к ее собственному колену, поскольку она попыталась было вырваться, протерла влажным лоскутом рану, которая на самом деле была у другого человека.
Дважды Равинга шипела и пыталась освободиться, но я держала ее так, что вырваться она не могла. Отметина зарубцевалась, взбугрившись над изуродованной ею кожей. Я могла почувствовать под рукой эту распухшую красную плоть.
В моей гортани зародилось мелодичное мурлыканье, которое было частью исцеления. Я не могла воспользоваться флейтой, пока прижимала тряпочку к ее руке.
Я колебалась между двумя противоречивыми предположениями. Одно — что я сделала все как надо, другое — что я вмешалась в то, что лучше было бы оставить в покое. Сейчас рубцы уменьшались, бледнели, тревожная краснота уходила.
Из ниоткуда вдруг пришли слова, которые я не могла понять, хотя сама произнесла их. Странная рана на запястье Равинги начала исчезать. Мне не верилось, что она снова будет угрожать моей госпоже.
На ее коже остался только шрам. Я отложила тряпочку, которую использовала, поднесла к губам флейту и начала играть.
Я не беспокоилась о подборе нот, скорее они сами приходили ко мне, быстро сменяя одна другую, как если бы я бессознательно придерживалась музыкального узора, настолько хорошо мне известного, что я могла не думать о том, что играю.
Пока я играла, напряжение силы, перед которой я так благоговела и которой так боялась, ослабло. Голова Равинги упала на грудь, словно она выполнила задачу, которая едва-едва была ей по силам.
Флейта замолкла. Я отняла ее от губ и сидела, держа ее в пальцах. Сейчас на правом запястье Равинги не было никаких отметин, но широкий браслет, который она всегда носила на левом предплечье, сполз, открывая шрам — старый, но неотличимый от того, что я видела. Глаза ее были закрыты, и она дышала ровно, как во время глубокого здорового сна.
Я посмотрела на кошачью голову, которую вышивала. Цитриновые глаза — я могла поклясться, что они были живыми! Я не могла объяснить, что мы сейчас вдвоем сделали, кроме того, что Равинга только что довела до завершения ритуал великой силы.
Жара и боль — разве что последняя была теперь слабее — легким ударом плети вернули мне память о том, кто я такой. Я уставился прямо перед собой. Надо мной раскинулось ночное небо. Огромный шершавый язык вылизывал мою щеку. Я увидел, что справа от меня лежит самка песчаного кота. В темноте ночи ясно виднелись только ее глаза, но они удержали меня взглядом, когда я попытался было поднять руку.
— Великая. — Мой голос прозвучал хриплым шепотом.
— Друг. — Моя голова раскалывалась, словно я много часов пытался понять смысл незнакомой мне речи. Я вскрикнул от удивления, поскольку был уверен, что это не сон, что я действительно улавливаю осмысленную речь в звуках, что исходят из горла этой огромной пушистой кошки.
Только мне было не до чудес. Я все еще был пленником недугов, обрушившихся на меня, когда клыки кошки сомкнулись па моем запястье.
Но мне показалось, что я слышу какую-то музыку, что была мне знакома так давно, что уже стала частью меня самого.
Эти звуки взлетали и падали, и я словно видел разлетающуюся капельками воду, как от струйки, льющейся из горлышка кувшина в чашку.
Затем наконец наступила тишина, и я заснул.
9
Я лежал на спине, завернувшись в складки собственного плаща. Боль из запястья ушла. Я чувствовал себя радостным, довольным тем, что я здесь. Очередной сон? Нет, я был уверен, что это не так. Без сомнения, я слышал и понимал разговор песчаных котов моментом ранее, когда самка ушла, оставив своего супруга на страже.
Я — Клаверель-ва-Хинккель. Мои веки были тяжелыми. Мне трудно было развеять окружавший мое сознание туман. Ветер гладил мою иссушенную пустыней кожу. Я щурился, когда он вздымал клубы пыли на фоне темной скалы. Это — место крайнего одиночества, на какое-то мгновение подумал я…
— Мироурр. — Я старался как можно точнее выговорить это труднопроизносимое имя.
Мне ответило ленивое вопросительное урчание. Огромная голова приподнялась с передних лап, золотистые глаза окинули меня критическим взглядом. Точно так же на меня смотрели на тренировочной площадке моего родного острова, где я учился владеть оружием, — даже это огромное тело, покрытое золотисто-серым мехом, было под стать широкоплечим и тренированным телам боевых командиров моего отца.
Я мог говорить, быть понятым, получать ответ. Иногда мне казалось, что я разделяю лагерь с одним из моих родичей. Смерть таилась где-то внизу — крысы не могли быть истреблены окончательно. Но я постарался отогнать эту мысль хотя бы на время.
— …Меткин с Дороги Грабителей… — Я ясно услышал эти слова. Кот перебирал воспоминания. — Это герой многих битв. Его имя называют в дни воспоминаний, и истории о его подвигах — гордость его клана. — Глубокое гортанное урчание его речи походило на мурлыканье. — А до него — Мьярт от крови Пяти, который бился за многих. — Огромный кот подтянул к себе лапу, оставив пять параллельных полосок на поверхности скалы. — После него — Мас-лазар… и другие, многие другие. Мироэ… Меэстер… — Он зевнул, словно перечисление этих обрывков истории вызвало у него желание вздремнуть.