Мои щеки заалели от унижения. Никто не имел права видеть меня в столь жалком состоянии! Как Ризек только посмел привести сюда Акоса? Брату прекрасно известно, что я обычно чувствую после… в общем, после наихудшего кошмара.
– Почему он здесь? – спросила я, постаравшись, чтобы Ризек не услышал гнева в моем голосе.
– Не будем терять ни минуты, – произнес Ризек, поманив Акоса.
Они оба переступили порог моей спальни.
Керезет демонстрировал полное подчинение Ризеку, но я заметила, что он все же старался держаться на расстоянии. Он был на пределе.
– Кайра, познакомься с Акосом Керезетом. Акос – третье дитя рода Керезетов и наш… – Ризек ухмыльнулся, – наш верный слуга.
Он намекал на то, что Акосу судьбою предначертано умереть за нашу семью. Погибнуть, служа нам, как еще два сезона назад объявила Ассамблея.
Губы Акоса искривились.
– У Акоса – уникальный токодар, который, думаю, тебя заинтересует, – продолжил Ризек и кивнул Керезету.
Тот присел на корточки и протянул мне руку. Я тупо уставилась на его ладонь. Я ничего не понимала. Ризек хочет, чтобы я причинила ему боль? Зачем?
– Давай, сестренка, тебе понравится, – произнес Ризек.
Я потянулась к ладони Акоса. Тьма расползалась под кожей, как чернильная клякса.
Я дотронулась до руки Акоса, приготовившись услышать крик. Но тени внезапно отпрянули и исчезли, а вместе с ними ушла и боль.
Это было совсем не похоже на действие лекарства, которое я принимала прежде. От препаратов меня мутило, в лучшем случае они одурманивали, притупляя чувства. А сейчас я словно вернулась в прошлое, в те дни, когда еще не проснулся мой дар. Впрочем, даже тогда я не ощущала такого умиротворения.
Неужели Акос подарил мне покой?
– Что это? – спросила я.
Кожа Акоса была теплой, шершавой и сухой, как галька, не слишком добросовестно обкатанная морем. Я уставилась на наши сцепленные руки.
– Я отсек Ток. – Голос Акоса оказался на удивление глубоким, хотя и ломким, как у любого мальчишки его возраста. – И неважно, какой дар он несет.
– У моей сестры – очень важный дар, – перебил его Ризек. – Но с некоторых пор от него нет толку, потому что он постоянно выводит Кайру из строя. Так что теперь именно ты сможешь сослужить нам службу… Но не забывай, кто тут хозяин, – тихо проговорил Ризек, склонившись к уху Акоса.
Тот не шевельнулся, но на его лице мелькнула гримаса отвращения.
Я села на пятки, продолжая ощущать прикосновение его ладони. Но я уже не глядела на него. Я сгорала от стыда. Можно было подумать, что он застал меня за переодеванием, увидев больше, чем дозволено чужим.
Я поднялась, и он встал вместе со мной. Несмотря на мой высокий рост, Акос оказался выше меня на полголовы.
– Значит, мы будем везде ходить с ним за ручку? – спросила я. – Что о нас подумают люди?
– Подумают, что он – наш слуга, – ответил Ризек. – Так оно и есть.
Брат шагнул ко мне. Я отпрянула, выдернув ладонь из руки Акоса. Черная паутина мигом вернулась на место.
– А где благодарность? – произнес Ризек. – Ты не оценила огромные усилия, которые я прилагаю для обеспечения твоего комфорта, приставляя к тебе столь одаренного слугу?
– Оценила. Спасибо, Ризек, – вымолвила я, не решаясь его провоцировать.
Я не хотела, чтобы брат опять заменил мои воспоминания своими.
– Не за что! – улыбнулся он. – Я пойду на все, лишь бы мои генералы жили в хороших условиях.
Никаким генералом он меня, разумеется, не считал. Солдаты прозвали меня «Плетью Ризека», инструментом для наказания, который Ризек использовал, когда ему было нужно. Ризек воспринимал меня как свое собственное, весьма впечатляющее оружие. Я была для него еще одним клинком.
Когда мой брат покинул спальню, мы с Акосом остались наедине. Я принялась ходить по комнате. От стола к изножью кровати и от закрытого шифоньера – обратно к кровати. Мне не нравилось, с каким любопытством Акос разглядывает обстановку, будто лапая все вокруг.
– И давно ты так живешь? – спросил он.
– Как «так»? – резко бросила я.
В тот момент я могла думать лишь о том, в каком виде он меня застал: лежащей на полу, в поту и слезах…
Я чувствовала себя зверем, пойманным в западню.
– Скрывая свои страдания, – в его голосе отчетливо прозвучала жалость.
Жалость – презрение в обертке доброты. Ее требовалось пресечь сразу, иначе потом общение сделается невозможным. Так меня учил отец.