— Скажите им! — закричал Тагара, перейдя на русский и умоляюще глядя мне в глаза. — Скажите им — ведь правда, это вы меня послали за водой?! Ведь правда?!!
Охранник скривился в нехорошей улыбке, сунул руку в ведро и извлек на свет божий очень знакомую мне вещь. Давешний фиал. Я машинально схватился за нагрудный карман. Разумеется, он был пуст. Ну и глупая же в тот момент у меня должна была быть физиономия!
— Он говорит, — перевел Дуппель слова охранника, — что эту штучку господин, конечно, дал огольцу, чтобы тот его водичкой прополоскал…
— Гы! — прокомментировал этот перевод охранник.
Дуппель зло, ядовито заорал что-то, обращаясь к скисшему вроде Тагаре. Тот принялся перечить ему неуверенно, но озлобленно. Один из охранников, что был занят монтажом импровизированной виселицы, нетерпеливо окликнул своего замешкавшегося товарища, и тот снова повлек Тагару к высохшей коряге. Еще трое вооруженных парней, сидевших в тени придорожного кустарника, поднялись и стали подтягиваться к месту предстоящего действа.
— Они что — на самом деле?.. — я встревожено повернулся к Дуппелю.
— Нет! — зло отозвался тот. — Не на самом! В шутку! А если бы у нас ума хватило по дороге прогнать его взашей, так, глядишь, и живым бы остался парнишка…
— Стой! — крикнул я вслед охраннику. — Дуппель, объясните ему… Скажите ему, что я действительно послал мальчишку за водой! И этот… фиал я на самом деле дал ему. Поиграть. Что ты уставился на меня?! Скажи ему это быстро, а то они…
Дуппельмейер быстрым шагом догнал охранника и резким, неприязненным тоном начал что-то пенять ему. Я подошел к ним и стал придерживать парнишку за перебинтованное предплечье. Солдат остановился, выкатил глаза и минуты две переводил взгляд с Тагары на меня, с меня на Дуппельмейера, с Дуппельмейера на капитана Сотеша, а затем в обратном порядке. Сотеш прервал свое хождение в тени чахлых деревцов и, подойдя к нам, некоторое время прислушивался к сбивчивой речи Дуппеля. Потом он бросил охраннику несколько резких слов, окинул нас сердитым взглядом, махнул рукой и зашагал прочь— к сгрудившемуся на дороге отряду сопровождения. Охранник скорчил страшную мину и, разочарованно махнув рукой своему напарнику, недоуменно торчащему под ставшей бесполезной петлей, зашагал вслед за командиром. Тут же остановился, сплюнул с досады и, вернувшись к нам, сунул мне в руки фиал, швырнул на землю и попинал жестяное ведро, после чего удалился уже окончательно.
Я молча определил фиал на прежнее (довольно ненадежное, как теперь выяснилось) место, вкатил Тагаре крепчайшего «леща» (несколько таких заработал от меня в свое время Ромка, когда был замечен мною в увлечении «колесами») и тоже пошел к арбе, которую явно готовили к тому, чтобы снова двинуться в путь. Ругаясь и сплевывая от злости, Дуппель присоединился ко мне. Мы не успели обменяться и парой фраз, когда наше внимание отвлекло отчетливо раздававшееся сзади побрякивание.
Тагара деловитым шагом догонял нас, подобрав покалеченное солдатскими пинками ведро.
— Катись отсюда к фигам! — заорал Дуппель, нагибаясь, чтобы поднять камень, словно отпугивал прицепившегося пса. — Ворюга чертов! Пошел с глаз долой и Бога благодари, что живым отпустили! Считаю до трех!
Тагара запнулся, подался в сторону и принялся активно канючить:
— Я же только посмотреть хотел… А потом вдруг день настал, и я сразу за водой побежал… Я бы сразу на место положил…
Мы молча повернулись к воришке спиной и стали взбираться вверх по тропинке. Тагара снова припустил за нами:
— Мне недалеко! Я буду пешком! Я за тележкой идти буду! Здесь до Рикка совсем близко!
Дуппель резко остановился. Повернул голову влево — туда, где за редковатым лесом начинало комкать воздух марево нагретого воздуха.
— Близко! — усмехнулся он. — Всего-то сотни полторы километров через плато столбов…
Он повернулся к Тагаре — тот стоял совсем близко и умоляюще глядел на нас.
— Мы не в Рикк идем, — хмуро объяснил ему Дуппель. — До моста топай с нами. Черт с тобой! Только через плато пробираться ищи себе попутчиков. Один ни за что не пройдешь.
Я молча махнул Тагаре — «ступай за нами!» — и зашагал к дурацкой арбе.
* * *
Пока мы потихоньку катили через пронизанный столбами солнечного света лес, Тагара и впрямь топал с нами — то шел, то бежал, придерживаясь за борт арбы загорелой исцарапанной рукой.
Наказан Тагара был скорее чисто символически — бег за арбой был ему явно не в тягость. Тем более что и бегом-то это назвать было, по существу, нельзя: арба ползла по заброшенной лесной дороге, как покалеченная в жизненных испытаниях черепаха. Временами мы даже и вовсе останавливались, поджидая возвращения высланных на разведку всадников. Сотеш чередовал своих людей— одних, вернувшихся из дозора, отправлял в арьергард, кемаривших в седлах по сторонам нашего неспешного экипажа верховых направлял им на смену и таким манером хоть как-то разнообразил себе и им дорожную скуку.
Что до меня, то я вовсе не скучал — мне этот неожиданно свалившийся на меня мир был еще внове. И здешняя дорога по лесу — предельно скучная для аборигенов — была для меня полна самых разнообразных открытий. Например, открытием стала перекличка здешних птиц, невидимых в редковатой листве, зверек, перебежавший дорогу прямо под ногами всадников охранения, сам вид диковинных деревьев и кустов вокруг.
Дуппель тоже не скучал в дороге. Но немного по-другому, чем я. Он озирал лес тревожным, сосредоточенным взглядом, фиксируя какие-то одному ему понятные и тревожные детали. Какие-то предчувствия явно донимали его. И, похоже, не зря.
Как раз к тому моменту, когда дорога наконец стала утомлять меня и проснувшийся голод напомнил о том, что не мешало бы и прервать меланхолическое созерцание плывущей мимо окружающей действительности чем-нибудь вроде обеда, кортеж наш слегка притормозил свое и без того неспешное движение, а там и вовсе остановился.
Причиной задержки послужила какая-то суматоха, возникшая немного дальше — впереди по курсу. Всадники дозора угрюмо разбирались с подозрительной кучкой из четырех-пяти уныло гомонящих бродяг. Со своего места я мог разглядеть только бесформенные — из мешковины, что ли? — балахоны, копошащихся всадников и желтоватые пятна уродливых лиц, то появляющихся, то исчезающих в просветах куколей, наброшенных на головы этих странных персонажей из какого-то дурного сна. Мою попытку соскочить с арбы, чтобы поближе посмотреть на происходящее, Дуппель пресек самым решительным образом, резко рванув меня за плечо назад.
— Сиди тихо! — негромко приказал он. — Здесь ничего случайного не бывает! И не высовывайся! А то в момент арбалетный болт в лоб влепят! Учти, ты сейчас — дичь. И за тобой идет охота!
Тем временем от препирающейся толпы отделился и как-то бочком-бочком подобрался к нам один из бродяг— главный среди них, судя по всему. Под брезентовый полог арбы свою физиономию он всунул совершенно неожиданно и порядком перепугал меня.
Пугаться было чего: более отвратительной рожи я не видел даже у нищенствующих проходимцев в Афгане. Лицо это было составлено из нарубленных глубоких горизонтальных морщин, забитых какой-то древней, вековой копотью. Из дряблой, словно выношенной, потертой кожи, скроенной вкривь и вкось. Складки щек падали на тощую, жилистую и невероятно грязную шею. Сквозь эту жуткую рожу прорастали пучки пегой щетины. То ухо, которое позволял рассмотреть накинутый на голову урода куколь, было основательно порвано. Картину дополнял вытекший левый глаз и непередаваемо глумливое выражение физиономии, растянутой в каком-то подобии улыбки. Бродяга тянул к нам руку, вывернутую ладонью вверх. На ладони этой — закопченной и корявой — сверкала изрядная кучка монет. Судя по всему — золотых. Бродяга слащаво залопотал что-то.