— Ох, ну ты прям молодчина — вот спасибо те, кореш. Ты меня выручил будь здоров… Прости уж, помочь я те не могу — ты, видать, не туда притопал… Сам-то ты куда путь держишь?
— Я — никуда, — пробормотал Рейнард. Он вдруг почувствовал огромную усталость, будто перенес долгое и измотавшее ему нервы физическое испытание.
— Ну видок-то у тя, будто ты отмахал порядком, — заметил мужчина. Внезапно он протянул левую руку, чтобы поправить свечу, с которой почем зря капало на пол. Перед напряженным, пристальным взглядом Рейнарда со странной галлюцинаторной отчетливостью предстала голая рука; в нем проснулось внезапное возбуждение, едва он узнал впечатанный в белую кожу рисунок, идентичный тому, который, как ему вспомнилось, он видел у Спайка Мандевилла и некоторых других мужчин в «гимнастическом зале»: сине-красная змея, обвившая обнаженный меч.
— Присел бы ты, что ль, — пробурчал мужчина. — Видок-то у тя больно неважнецкий. Я тут какавы собрался сварганить — дак и те плесну, коли хошь.
Уступив необоримой слабости, Рейнард опустился на груду мешков. Мужчина встал и принялся готовить ужин. Должно быть, Рейнард задремал, потому что, когда он снова очнулся, его знакомец протягивал ему кружку с дымящимся какао.
— Держи-ка, кореш, — сказал он с грубоватым добродушием.
Рейнард его поблагодарил: голос ослаб, говорить удавалось только шепотом.
— Да ну, друган, ты ж мне подсобил, а я таких делов не забываю. Видок-то у тя больно чудной — чевой ты такое говорил там про спортзалы да про войска? Тя послушать — дак прям чудные дела — я уж думал, ты с приветом, чесслово.
Выпив какао, Рейнард почувствовал, как к нему разом вернулись силы. Им овладело странное ощущение благополучия: сидя на груде мешков и хлама, в обезлюдевшем остове «гимнастического зала», за компанию с бродягой, он впервые за последнее время испытывал такое довольство и покой.
— А кого-ты искал-то? — с любопытством повторил мужчина: его неухоженное, но не отталкивающее лицо, склонившееся над Рейнардом в тусклом свете, выглядело испытующим, однако же добродушным. Рейнард испытал внезапный порыв довериться бродяге. Вреда в этом не было; да и его знакомец (меченый изображением, которое, как уверился Рейнард, было отличительным знаком учебного батальона), вероятно, мог и сам кое-что знать об условиях записи или даже о местонахождении Роя.
Сбивчиво, с многократными остановками и повторами, он начал излагать свою историю; он понимал, что она, должно быть, звучит как бред сумасшедшего. Однако, усвоив основные детали, бродяга, похоже, счел ее понятной и вразумительной. Обретя уверенность, Рейнард рассказал ему о своей болезни («То-то я подумал, видок у тя неважнецкий»), об исчезновении Роя и о приближающемся дне записи.
— Первого декабря, говоришь? — эхом откликнулся мужчина. — Э, кореш, по мне, дак бросил бы ты это дело. Они и меня заполучить хотели, да я уж шесть годков отвоевался — в Африке, в Италии, в Германии и черт — те где, — так что с меня довольно. Мне и на гражданке-то не худо, хоть бы и шляться, как щас — работенка-то есть, для охочих, а мне впрягаться пока не к спеху… Слышь, кореш, коли те податься-то некуда, можешь хоть тут ночлежить — на двоих-то нам места хватит.
Рейнард представил себе, как будет шагать в потемках к шоссе, возвращаться в Глэмбер и долго ехать домой в Прайорсхолт, — предложение бродяги казалось необычайно заманчивым. На него мертвым грузом навалилась усталость: даже поднять руку и посмотреть на часы казалось непомерным усилием.
— Ну дак чё? — повторил его странный хозяин.
— Ладно, — слабо согласился Рейнард. — Я останусь.
— О'кей — вместе-то оно теплее будет, — радушно пообещал бродяга. Мешки и солому переложили заново; Рейнард снял пальто и галстук, и, загасив свечу, мужчины улеглись бок о бок.
Какое-то время они бессвязно переговаривались, обмениваясь короткими фразами: Рейнард снова сонно поинтересовался насчет записи, в робкой надежде, что его знакомец, быть может, все же сообщит ему нужную информацию. Однако бродяга, похоже, ничего не знал ни о призывном пункте, ни о процедуре записи. Мало-помалу мысли Рейнарда перетекли в сновидения: он снова брел, спотыкаясь, по темнеющим лугам в поисках барака; снова толкал дверь и видел одинокую свечу и неясную фигуру за ней — но на сей раз окликнувшим его мужчиной был не бродяга, а Спайк Мандевилл, боксер… Потом ему снилось, что он вернулся домой и обнаружил мать на кухне; она сидела к нему спиной, и он не сразу смог привлечь ее внимание. Когда же, наконец, ему это удалось и она к нему обернулась, он с ужасом увидел, что лицо ее обезображено какой-то отвратительной болезнью… Он проснулся в испарине, со странным чувством морального падения, осязая лежащее рядом тяжелое тело и теплое дыхание бродяги на своем незащищенном лице.