Спайк пожал плечами и понимающе подмигнул.
— Это нам, кореш, всем бы охота знать. Нынче дела такие, что обычным парням, вроде нас с тобой, ни хрена в них понять не светит. Я тебе скажу, кореш, мутотня эта у меня уже вот где сидит; только от жалоб толку никакого — сам знаешь не хуже меня, ты ж бывалый. У меня раньше тоже кой-какие претензии были: я в эту хренову канцелярию ходил, бляха-муха, каждое утро по целому месяцу — и чего добился? Да ничего.
— Да, но… — Рейнард поколебался и решил испробовать другой подход. — Ты понимаешь, — начал он, — мне кажется, у меня случилась какая-то болезнь — потеря памяти или не знаю что — и вот я, понимаешь, вроде как проснулся и уже очутился здесь.
Спайк кивнул с сочувственным видом.
— Да уж я-то знаю, — сказал он, — у меня у самого такое бывало. Вдруг, типа, как проснешься — а тебя и сцапали уже. Меня так сцапали, это точно: я в субботу вечером пошел в паб по соседству, а утром, едрит твою, просыпаюсь — хрясь, а я уже в этой долбаной команде. Ну, я еще до того, типа, решил записаться… Но вот как сцапают тебя, так прям понять не можешь, что за хренотень на тебя нашла.
Рейнард молчал. Им овладело тупое, отчаянное чувство тщетности этих расспросов; не имело смысла спорить, протестовать и даже спрашивать в лоб. Так или иначе, все равно он неминуемо натыкался на твердокаменные преграды непонимания или ложных предположений. Каждое его слово толковалось отлично от вложенного в него смысла, словно люди изъяснялись каким-то кодом, к которому у него не было ключа, или словно он оказался в некой пещере, где его голос бесконечно отражало одно и то же неизменное эхо.
— Но послушай, — настаивал он без особой надежды, охваченный близким к истерике порывом, с которым был совершенно не в силах совладать, — ты же помнишь — когда ты обучал новобранцев, — тут он снова понизил голос, — я обычно приходил с капитаном Арчером.
— С капитаном Арчером? — эхом откликнулся Спайк. — Это который? Случайно, не Билл Арчер, который с нами был на Гибралтаре?
— Рой Арчер — он теперь майор; хотя старшина вроде бы сказал, что он полковник…
— А-а, полковник Арчер? Командир района, вот он кто. Приятель, значит, твой по гражданке?
— Не то чтобы приятель, но…
— Ясное дело, старину Арчера я помню, — перебил Спайк, — за пятнадцать-то лет мы с ним не раз встречались. Он, кстати, парень неплохой, коли с ним поладить.
— Но ты разве не помнишь — в учебном бараке, когда он туда приходил…
— Да уж, он там тогда частенько бывал. Он сам классный боксер: я помню, он дрался как-то с одним черномазым — в Александрии это было — так он его прямо вусмерть измордовал.
В конце концов Рейнард оставил свои явно безнадежные попытки; то ли из хитрости, то ли просто по глупости Спайк упорно продолжал уходить от любого вопроса. Он, казалось, был неспособен сосредоточиться на сути дела: о чем бы не зашла речь, он неизменно находил какой-нибудь способ переиначить все по-своему и завести нескончаемые воспоминания или бессмысленные обобщения про армию. Для него, бывалого солдата, армия была естественной для мужчины стихией: вопросы типа «почему» или «для чего» казались ему, безусловно, непостижимыми и потому не стоящими беспокойств.
Наконец пришло время отбоя, и в помещении погасили свет. Раздевшись до рубашки, Рейнард залез между одеялами. Юный новобранец на соседней койке наклонился к нему через проход и попросил огонька — Рейнард выручил его, заодно закурив и сам.
— Устраиваешься, приятель? — спросил парнишка дружелюбным тоном.
Рейнард секунду-другую поколебался, отчасти склоняясь к тому, чтобы возобновить расспросы, оказавшиеся столь тщетными в случае со Спайком. В конечном итоге он решил не повторять попытку: парнишка сбоку от него, несомненно, принял ситуацию бездумно — так же, как и Спайк; и, снова поднимая вопрос, не дававший ему покоя, Рейнард просто-напросто рисковал, что его примут за простачка или даже сумасшедшего. Может, он и правда страдал умственным расстройством — но тогда представлялось важным скрывать этот факт. Ему было достаточно хорошо известно, что, покажись он в таких обстоятельствах хоть сколько-нибудь ненормальным, — и положение его только ухудшится… Кроме того, вообразить себя больным — первый шаг к тому, чтоб им стать. Любой ценой он должен притворяться, что знает, почему он здесь; пока же он должен принять эту ситуацию — по крайней мере, на людях, — сохраняя между тем силы до того времени, когда, возможно, представится шанс изложить свое дело начальству повыше.