Он написал матери несколько писем, но ответа не получил. Похоже было, что работа почтовых служб сильно разладилась из-за «кризиса». Он также начал письмо к состоятельному дяде, у которого, судя по всему, в войну имелись крупные связи в военном министерстве. Из-за хронической усталости писать было крайне трудно: даже составление обычной открытки доводило Рейнарда чуть ли не до изнеможения — и с письмом дяде у него никак не ладилось. Он садился за него несколько раз, но намерение Рейнарда изложить свое «дело» как можно лаконичней и объективней всякий раз словно бы затуманивалось и искажалось, прежде чем он успевал довести до конца хотя бы один абзац. Перечитывая написанное, он был неизменно шокирован вкравшейся в строки истерической или невротической нотой: тон письма становился то оскорбительным, то чересчур раболепным и слишком уж часто переходил раньше времени либо в диатрибу против армии, либо в некое подобострастное выпрашивание льготных для себя условий.
Наконец, как-то утром терпение его было вознаграждено: явившись к дежурному сержанту, он узнал, что ротный командир сможет его принять в девять ноль-ноль.
Сперва его охватило торжество, но, ожидая в полевой форме у ротной канцелярии, он понял, что совершенно не в силах собраться с мыслями. Беседа, которой он так долго ждал, за все эти дни успела стать словно бы абстрактной, превратившись не более чем в самоцель. Собственно изложение его дела до сих пор представлялось ему самым легким: он знал на память — или так он думал — что точно должен сказать, когда придет время. Однако сейчас, в критический момент, он вдруг столкнулся с той же самой проблемой, что и при попытках написать дяде: как он ни старался отрепетировать спокойно и собранно то, что хотел сказать, слова отказывались подстраиваться под его основной замысел. Стоя в коридоре и дожидаясь от старшины вызова, он понял, что сочиняет какую-то редкостную белиберду, изложение которой лишь поставит на его «деле» жирный крест и к тому же, возможно, повлечет обвинение в дерзости по отношению к командиру.
В конце концов старшина сделал ему знак пройти в кабинет. Он вошел строевым шагом и встал навытяжку перед длинным столом, за которым сидел ротный командир. В камине ярко горел огонь, на столе стояла широкая ваза с ранними примулами — помещение было комфортнее и «цивилизованнее» любого из тех, в которых Рейнарду довелось побывать со времени своего зачисления.
Сам офицер оказался невысоким молодым мужчиной плотного телосложения, с усиками и темными волосами, разделенными прямым пробором. Рейнарда поразило что-то смутно знакомое в его внешности. Офицер поднял на Рейнарда глаза и располагающе улыбнулся.
— Ну что, Лэнгриш, чем я могу помочь?
Встретившись с ним взглядом, Рейнард вдруг вспомнил, где они виделись раньше: командир был не кем иным, как молодым мужчиной, с которым Рой познакомил его в ларчестерском пабе, в тот вечер боксерского матча!
— Все в порядке, старшина, ждать не надо, — сказал офицер, и старшина вышел. — Ну, — снова обернулся он к Рейнарду, — в чем проблема?
Рейнард испытал огромное облегчение; офицер его просто-напросто не узнал, а сам он, по правилам армейского этикета, не мог претендовать на знакомство, бывшее столь шапочным; и все же он чувствовал, что перед ним сравнительно культурный человек, который разумно выслушает его заявление и, безусловно, сможет объяснить из ряда вон выходящие события последних дней. Рейнард энергично отдал честь: он внезапно ощутил уверенность в себе, ум его прояснился, а из сознания исчезли последние признаки невроза и истерии. Несмотря ни на что, он сможет изложить свое «дело» хладнокровно и логично, как хотел это сделать в письмах дяде.
— Понимаете, сэр, — начал Рейнард, уставившись на прямой пробор посередине офицерской головы, — я хотел бы знать — по крайней мере, вы мне, может быть, сможете сказать — то есть почему конкретно… — Он заколебался, проклиная себя за внезапную неуверенность. Секундой раньше он в точности знал, что именно хотел сказать — теперь же дар речи неожиданно его оставил.