Едва проснувшись, еще пребывая какой-то своей частью в стране грез, во вчерашнем днем, в ускользающем прошлом, я услышала глухое бормотание миксера. Ноги сами спустились на пол, руки – натянули халат на голые плечи. Темные пряди волос мотались перед глазами, и я смутно понимала, что надо бы их хоть как-то уложить, но в тот день так этого и не сделала.
Мир привычно расплывался: очки остались на столике. Челюсти сводило от зевка, хотя не выспавшейся я себя не чувствовала. Вспомнилось, что вроде, зевки как-то связаны то ли с избытком, то ли с недостатком в организме кислорода. Вспомнилось, и тут же забылось. Перелетные мысли, как их называл Слава. Те, которые в голове не задерживаются, а будто бы лишь касаются тебя кончиком крыла и исчезают.
А вот и сам Доброслав. На долю секунды я забыла о его болезни, о потери сознания, судорогах, снимках, инвалидной коляске. Еще мгновение, и радость, пробудившая меня, сменилась ужасом обрушившейся на голову правды. Лишь спустя вдох и выдох все вернулось на свои места. Теперь я могла рассмотреть, чем же мой муж так занят с утра пораньше. А он готовил. Блестящей столовой ложкой наливал на раскаленную сковороду жидкое тесто из большущей металлической миски. Тесто шипело и тут же сворачивалось, не успевая растечься по всей поверхности.
– Газ убавь, – крикнула я от входа. – И масла так много зачем налил? Это же оладьи, а не пончики.
– Извини, – смущенно улыбнулся Слава, но моему совету последовал. – Давно практики не было, забыл, как правильно делать.
– Попросил бы меня, если так оладий хотелось, – заглядывая в миску и принюхиваясь, пожала плечами.
– Нет. Я сам хочу. – Доброслав подковырнул вилочкой один из оладушков, убедился, что тот еще сыроват и бледен и оставил в покое.
– Ты тесто на чем замешивал?
– На кефире.
– У нас есть кефир? – удивилась я.
Из всех кисломолочных изделий мною употреблялись лишь творог и йогурты. Слава иногда покупал ряженку по большим праздникам, а точнее, когда надоедало пить один кофе с чаем, но кефир был редким гостем в нашем доме.
– Соседка со второго этажа принесла, – неотрывно глядя на плиту, словно боялся, что оладьи совершат какую-то подлость и, например, в мановение ока обуглятся, признался муж. – Там еще яйца, как она уверяет, домашние, и сыр.
– Тоже домашний?
– Наверное. Выглядит, как недозревший адыгейский.
– И с чего такая щедрость? – удивилась я.
– Последняя милость умирающему, – неожиданно фыркнул Слава, заставив меня замереть с протянутой к дверце холодильника рукой и часто-часто заморгать. – Ну, она, ясен пряник, выразилась несколько иначе: «Для поправки здоровьица». Но смысл от этого не меняется.
– Надо было отказаться. Нам чужие подачки не нужны.
– Вот еще! Лерик, пусть несут. Пусть хоть авоськами тащат, главное, чтобы яички без сальмонеллы были, а маслице из коровьего молока. Дают – бери, а бьют – беги, не так ли?
– И ты так спокойно об этом говоришь…
– А как мне об этом говорить? – Наконец, пришло время переворачивать оладьи. – Я что, должен, по-твоему, отшивать всех? Идите отсюда, нам никакие презенты не нужны! Таким образом?
– Это ведь… просто…
– Что?
Оладьи снова заскворчали, и до меня вдруг дошел их аромат. Желудок, саботажник эдакий, требовательно заурчал.
– Про таких людей моя мать говорит, что они затыкают свою совесть куском сала. Руку готова дать на отсечение, о твоем здоровье Лариса Васильевна думала в последнюю очередь. Такие дамочки делают что-то вроде «обязательного списка добрых дел на сегодня», а потом про себя ставят галочки: «Ага, в церкви свечку поставила, голубям кусок булки покрошила, старому пердуну из третьей квартиры втык сделала, чтобы больше в мусоропровод свои проклятые бутылки не сбрасывал… ах, да, у меня же там сыр завалялся, надо тому калечному сверху отнести».
– Моя бабушка таких называла бухгалтерами. Говорила, они вечно сводят баланс между хорошими, по их мнению, делами, и случайными проступками, в надежде, что их с Господом подсчеты сойдутся. Я знаю, Лера. Но какова бы не была причина их щедрости, надо пользоваться ею. Рано или поздно все к нам возвращается: и хорошее, и дурное.
– Да? – иронично вопросила я, присаживаясь рядом. – И чего же мы с тобой, скажи на милость, сделали такого плохого, что нас так наказывают? Признайся, Слава, может, ты убил кого-то, а я о том не знаю? Просто иначе у меня никаких объяснений не находится.