Последний день декабря наступил, по ее ощущениям, внезапно. Вот только что было двадцать восьмое, и куда только почти четверо суток делись?
Закинув руки за голову, Виктория перебирала все произошедшее с ней за последний год, ни сколько подводя итоги, сколько пытаясь понять, куда двигаться дальше. Она не поменяла работу, не изменила место проживания, но жизнь Виктории все равно кардинально поменялась.
Ее панические атаки стали намного реже, и хотя женщина по-прежнему часто ощущала тошноту и сдавленность в груди, но жизнь уже не казалось ей беспросветным туннелем. Слишком коротким туннелем с осклизлыми стенками и неровным полом. Теперь в нем появился свет некой надежды, за которую Вика теперь цеплялась всякий раз, как ее ладони начинали потеть, а сердце пыталось вырваться из грудной клетки.
Ее убеждения пошатнулись. Раньше она четко знала, что правильно, а что – нет. Знала, что красиво, а что – уродливо. Но на смену четкости и простоте пришло многообразие. Многообразие мыслей, идей, позиций. Реальность оказалась не плоской лепешкой, а многослойным пирогом, ящиком со множеством потайных отделений, бурной рекой с кучей подводных камней. Короче, всем тем, с чем обычно ее любят сравнивать в умных и не очень книжках.
Прежде всего, это касалось искусства вообще и живописи в частности. Реньше главным критерием оценки служила реалистичность нарисованного. Люди должны быть похожи на людей, пространство внутри полотна не должно нарушать физические законы, а сюжет – быть понятным или хотя бы однозначно трактоваться. Но за последние три месяца Вика поняла, что главное в любом искусстве вовсе не правильность и не правила. Она где-то читала, что человек может определить, понравится ли ему песня или нет, всего за пару тактов мелодии. Но она и не подозревала, что такой же принцип может действовать и в отношении картин. Они либо трогают тебя, либо нет. Так, во всяком случае, утверждал Сандерс, и женщина все больше склонялась к тому же выводу.
«Искусство становиться таковым не потому, что удовлетворяет представления большинства об эстетичном. Произведение может быть на первый взгляд некрасивым, даже отвратительным. Спорным, диким, полным безумства и страсти. Но не пустым. Только не пустым. Если ты, пройдя мимо картины, запомнишь только цвет платья нарисованной на ней дамы, но не задашься ни единым вопросом, не сделаешь для себя какой-то вывод, не ощутишь стремления любоваться или, наоборот, отвернуться и никогда не смотреть, значит, она нарисована зря, – так он однажды сказал. – Знаешь, почему Давид Микеланджело считается одной из самых растиражированных и популярных скульптурных работ?»
«Он красавчик, – ответила тогда Вика. – Широкие плечи, кубики на животе и все такое прочее. Почти идеальный мужчина».
«Только у этого идеального мужчины слишком большие ступни и ладони, а между плечами не хватает мышцы. Его пропорции не соответствуют пропорциям нормального человека. Но эта мощь, эта сила, его сосредоточенный взгляд – вот что намного важнее соблюдения каких-то там размеров»
После этого Вика окончательно разочаровалась как в своем глазомере, так и в честности древних скульпторов. У рукотворных чудес всегда находился какой-то изъян, некое противоречие действительности, а то и вовсе – ее полное отрицание. У одалиски Энгра были лишние позвонки, колонны Парфенона на самом деле стояли не параллельно, и даже великий да Винчи то ли намеренно, то ли случайно, лажал с перспективой.
«В том-то и изюм», – как сказала бы одна из девчонок, работающих в книжном, что располагался прямо под магазинчиком Вики.
Изюм там или курага, или какой еще непонятный сухофрукт – не важно. Так или иначе, а мировоззрение Виктории медленно, но верно, смещалось куда-то в сторону. Абсолютное становилось относительным, невозможное – вполне привычным. Вика размышляла об этом, глядя в белоснежный потолок своей недавно отремонтированной спальни. Ничего не напоминало о пожаре, в котором, как она недавно узнала, ей было суждено погибнуть. Если бы не видения Романа… Это напоминало один из фантастических рассказов, столь любимых Викторией. Провидец, способный предотвратить чужую смерть. Человек, который может заглянуть за пределы бытия. И всему этому было вполне разумное объяснение. Во всяком случае, в устах Сандерса оно звучало вполне разумно. Измененная под действием определенных образов психика работала почему-то иначе, являя похожие на галлюцинации образы. Вот и все. Виктория и сама неоднократно чувствовала на себе действие Шиллевских знаков, и если у нее один взгляд на татуировку Сандерса вызывал смутное чувство надвигающейся неотвратимости, то, что уж говорить о самом художнике? Он-то вообще с самого детства пялился на подобные символы, на целые их сонмы, на сложные переплетения прямых и изогнутых линий, скрытые в репродукции.