Он мог порвать со Львом Николаевичем, но вытравить, посеянные сенсеем зерна был не в состоянии. Зерна медленно прорастали буйной травой, расцветали знакомыми фразами и въевшимися привычками. С тринадцати лет Ромку учили каждый раз, прежде чем садиться рисовать, затачивать карандаш. Непременно – лезвием, не точилкой. И до сих пор рабочий день Сандерса начинался с заточки, а заканчивался тщательной ревизией оставшихся материалов. Он подкладывал под альбом с эскизами книжку, потому что писать на колене Пареев считал неудобным и сам всегда клал лист на специальную доску. И даже изображая что-то сюрреалистичное, безумное или фантастичное прежде расчерчивал полотно по специальной схеме. Прочный фундамент, на котором зиждилось имя Леха Сандерса был заложен Пареевым.
Роман не стал заранее звонить. Боялся услышать отказ от встречи? Возможно. Но прежде всего ему не хотелось ронять собственное достоинство. С таким шумом он ушел от сенсея, что приползать обратно было просто нелепо. Нет. Если уж Лев Николаевич не захочет с ним разговаривать, то пусть выскажет об этом прямо в глаза бывшему ученику. Пусть захлопнет дверь перед его носом, если так угодно. Но Сандерс должен совершить хоть одну попытку примирения, прежде чем все будет окончательно потерянно.
– Ну, заходи, – вместо брани и даже вместо стандартного приветствия пророкотал Лев Николаевич. Усы его окончательно поседели, на лице прибавилось морщин, а ноги перестали ловко сгибаться в коленях. Но голос, глаза…
– Здравствуйте, – в один момент становясь вновь тем тринадцатилетним мальчиком, которого за ручку привела к этой двери мать, произнес Роман. – Я – Рома Александров, помните такого?
Сенсей залился чуть хрипловатым смехом:
– Да тебя сейчас разве что самые дремучие собаки не знают! И что привело такую знаменитость в обитель скромного живописца? Хвастать пришел?
– Не так уж я и знаменит, – смутился Роман. – Честное слово.
– Ладно, чего там, – шутливо махнул Пареев рукой. – Вон, в самой столице выставки организовываешь. Да не стой ты столбом, проходи. Я все думал, когда же ты изволишь заявиться ко мне? Ожидал на следующей неделе.
– То есть? – опешил Сандерс, шагая за учителем. Дверной замок защелкнулся с неожиданно громким звуком, в ушах неприятно зашумело как перед очередным выпадением. Но не успел мужчина подумать, что означают слова сенсея, как тот обернулся и пояснил:
– Шучу я. Хотя, как тебе известно, в каждой шутке есть доля правды. Ты сбежал от меня, поганец, даже обучения не закончил. Признаюсь, это меня сильно разозлило, но не настолько, чтобы не ожидать твоего возращения. Чай или кофе?
– Чай… – полу придушенно выдавил Роман.
За пятнадцать лет в этой старенькой квартире с излишне высокими потолками ничего не изменилось. Все те же ковры на полу, все та же мебель и занавески. Все тот же запах: смесь табака, жасмина и растворителя. К нему примешивался едва уловимый аромат разогретого на солнце лака, покрывавшего портреты и хозяйственного мыла – лучшего средства от моли, по мнению Льва Николаевича. Сам же хозяин квартиры вел себя так, словно и не было никаких пятнадцати лет разлуки. Весело болтал о том, о сем, потом приволок в гостиную поднос с двумя чашками и в приказном порядке усадил Романа напротив.
Чай показался Сандерсу безвкусным. Дешевый зеленый с ароматизатором. У сенсея хватало денег на более приличную заварку. Но, возможно, это была его форма протеста, тихий, незаметный способ взбунтоваться против общества потребления. А, возможно, ему просто нравился именно такой чай. Но вот Роман подобную гадость уже давно не пил. Из вежливости сделал несколько глотков, прежде чем отставить напиток и снова заговорить:
– Простите меня.
– За что?
«Та же чашка, – отметил про себя художник. – Та же, что и в тот последний день. Это какая-то ирония, не иначе. Издевательская усмешка судьбы»
– Ну… – Сандерс сам не знал, за что следует извиняться. Но после ссоры необходимо попросить прощения, разве нет?
– Ты вырос из своих коротких штанишек, Рома. Тебе уже не требовался наставник, чтобы набивать свои шишки. Вот и все, – улыбнулся сквозь свои густые усы старый художник.
– Мне было всего девятнадцать. Осталось еще множество вещей, которым я мог у вас научиться. Просто… тогда мне казалось, меня тормозят. Словно я топчусь на месте, и если поменяю хоть что-то в своей жизни, то и она вся непременно изменится. Но, вместо того чтобы, образно говоря, перекрасить в спальне стены, я просто снес одну из них, – боясь взглянуть на Льва Николаевича, тихо проговорил Роман.