Свободное время у Джейн было только по воскресеньям, после обеда отец сам занимался домашней работой, а она ходила навещать его двоюродную сестру, которая была замужем за пастухом с фермы Ист. Джейн не любила тетю, просто ей некуда было больше ходить и не с кем поговорить. Иногда кто-нибудь болтал с ней на дороге. Именно там она и повстречала мужчину верхом на лошади. Он показался девушке очень радушным, потому что остановился поговорить с ней и сказал, что она хорошенькая.
Сейчас Джейн было трудно поверить в то, что в тот раз она не узнала в этом человеке хозяина поместья. Конечно, ее оправдывало то, что она ни разу еще не видела его, когда он приезжал на ферму. Их домик стоял в отдалении, позади главных построек, и Джейн не было необходимости подходить близко к ферме, ну, может, в редких случаях, чтобы пообщаться с отцом. И все же она упрекала себя за то, что не узнала хозяина, поскольку только дурак мог не узнать хозяина. Ведь и отец и мать рассказывали ей о нем. Здоровый, темноволосый, с большим животом, потому что много ел и пил. Однако ничуть не хуже других господ, а многих и лучше, так как на праздник урожая и Рождество бывает весьма щедр.
В то воскресенье, когда они встретились, хозяин слез с лошади и углубился вместе с Джейн в лес. Привязав к дереву свою лошадь, он как бы играя усадил Джейн рядом с собой на траву. Поначалу они просто разговаривали, и мужчина смешил ее.
Джейн даже не поняла, что происходит, а поняв, попыталась сопротивляться, но хозяин был слишком крупным и тяжелым. Когда все закончилось, ошеломленная и безмолвная, Джейн прислонилась спиной к стволу дерева. Хозяин швырнул ей на платье золотую монету, потрепал по щеке и уехал.
Через несколько недель, когда мать, набравшись сил, принялась ругать дочь, Джейн злобно огрызнулась:
– А разве кто-нибудь предупреждал меня? Я годами не видела никого, кроме тебя и папы, не считая того часа в неделю, когда разговаривала с тетей Нелли. А она о чем говорила? Только о своем сыночке, который далеко в Америке, о том, как выращивать цветы в горшках, да о прочей чепухе. Кто должен был вразумить меня? Кто? Я должна была полагаться только на собственное чутье, а оно мне ничего не подсказало, потому что я приняла его за старика.
– Старик! – воскликнула мать. – Да ему всего за сорок. Дурочка ты, мужчины самцы до самой смерти, будь им восемнадцать или восемьдесят… Чутье!
Когда отец сообщил Джейн, что она будет избавлена от позора и Майкл Радлет хочет жениться на ней, первой мыслью Джейн было – он тоже старик, к тому же низенький и коренастый, а уж о внешности и говорить нечего. Девушка подумала, что ей просто предстоит перейти из одного рабства в другое, и это ощущение преследовало ее вплоть до того момента, когда они пришли на ферму Майкла и он без обиняков заявил ей, что пока не родится ребенок, у них не будет отношений, как у мужа с женой. Вот тогда она впервые внимательно пригляделась к Майклу и увидела, что он вовсе не старый и, более того, добрый человек. Однако, осознав это, Джейн стала плакать еще горше.
Джейн не могла припомнить, чтобы плакала хоть раз в жизни. Но, в конце концов, поняла, что постоянный поток слез – это своеобразная форма освобождения от многих лет рабства. Джейн казалось, что вся ее жизнь прошла среди человеческих испражнений, она вдыхала их запах, ежедневно стирая простыни. Этот запах пропитывал даже пищу, которую она ела. Поэтому девушка без всякого сожаления покинула мать. Та плакала, когда она уходила, но Джейн понимала: ее слезы вызваны отнюдь не потерей дочери, а тем, что теперь она целиком будет зависеть от милости старухи из деревни. А вот оставлять отца ей было жаль. Джейн любила его за добрый нрав.
Так что после нескольких дней пребывания на ферме Вулфбер Джейн поняла: ее ждет счастье, поскольку Майкл Радлет оказался хорошим человеком, и, что самое удивительное, собирался научить ее читать Библию.
Дональд Радлет появился на свет с громким протестующим криком, и Джейн поняла, что бунтарский дух будет в нем неистребим. Как мать она должна была бы любить Дональда, но не могла. И с того момента, как он покинул ее утробу, сын словно жил своей отдельной жизнью. И можно было бы сказать, что он и сам не знает, что такое любовь, если бы не его трогательная забота о сводном брате.
Дональду было два года, когда родился Мэтью. Джейн предполагала, что Дональд невзлюбит младенца, занявшего его место, однако с самого начала Дональд оберегал брата, который и цветом волос и характером был ему полной противоположностью.
В девять лет Дональд узнал, что Майкл Радлет не его родной отец. Произошло это на ярмарке в Хексеме.
Разговоры о ярмарке велись за несколько недель до ее открытия. Этот день считался кульминацией всего года, потому что именно тогда на фермы нанимали рабочих и слуг, а вокруг ярмарочной площади устраивались всевозможные развлечения – от гонок на лодках до кулачных поединков. В прошлом году на ярмарке показывали китаянку с ампутированными ступнями, ребенка с такой большой головой, что ее поддерживала специальная деревянная рамка, и толстую женщину с бородой до груди, за которую можно было подергать… если не бояться, потому что эта женщина смотрела так, будто готова была сожрать тебя целиком.
Как только они въехали в город, Майкл оставил мальчишек одних, поскольку знал, что, хотя Дональду всего девять лет, ему можно доверять, он и себя не даст в обиду и за Мэтью присмотрит.
Мальчики были в курсе, где в случае чего искать родителей. Лошадь и телега обычно стояли во дворе кузнеца, мать пила чай с его женой. А пока женщины обменивались новостями, их мужья отправлялись пройтись по скотному рынку, вспоминая юные годы, проведенные вместе, потому что Майкл Радлет и кузнец были кузенами.
Однако в этот день, в три часа, когда мужчины уже вернулись, в дом влетел Мэтью, весь в слезах и бормоча что-то невнятное.
Наконец ему удалось хоть что-то произнести, и из обрывочных фраз Мэтью стало ясно, что Дональд затеял драку на рыночной площади с каким-то мальчишкой, а потом на него набросились еще двое.
Майкл потребовал объяснить, из-за чего началась драка.
– Из-за тебя, папа, – ответил сын, подняв на него заплаканные глаза.
– Из-за меня? При чем здесь я? – Майкл нахмурился, глядя на сына, а тот, помотав головой из стороны в сторону, пробормотал:
– Они сказали, что ты не… не его отец… из-за белой пряди, ты ему не отец. Но ведь это неправда, папа? Ты ведь его отец, да?
Майкл посмотрел на Джейн, та потупила взгляд, а кузнец и его жена опустили головы.
Майкл рванулся было к двери, но в этот момент в дом вошел Дональд. При виде его все ахнули. Губа мальчика была рассечена, один глаз заплыл, из царапины на виске стекала кровь, одежда порвана и испачкана. Окровавленные пыльные руки он держал ладонями вверх, с них стекали капли крови. Видно, его тащили по твердой и пыльной земле.
– Ох, мальчик мой, мальчик мой! – запричитала Джейн и устремилась к сыну. – Пойдем, я тебя умою.
Дональд не шагнул навстречу матери, он лишь устремил на нее неподвижный взгляд. И впервые в жизни Джейн почувствовала, что такое упрек и презрение сына. Она и раньше замечала, что когда он злился или сильно расстраивался (как, например, во время болезни Мэтью, когда все думали, что он умрет), то его черные глаза вспыхивают, будто их зажигает какой-то внутренний огонь. Нельзя сказать, что в них появлялся красный или розовый отблеск, зрачки оставались черными. И все же в их сиянии происходила перемена: создавалось впечатление, будто за зрачками горит зловещий красный огонь.
– Я хочу домой, – медленно произнес Дональд, глядя мимо матери на отца.
Майкл без слов вышел во двор, запряг лошадь в телегу, и через несколько минут они тронулись в путь. Дональд, так и не смывший кровь и не очистивший грязь, не сел, как обычно, впереди рядом с отцом, а устроился на заднем краю телеги. Держа ладони на коленях по-прежнему вверх, а голову – прямо, он устремил перед собой невидящий взгляд. Не шевелясь мальчик просидел до самого дома.