В полной уже темноте подошли к церкви Успения. Юре немного не по себе стало, когда, пройдя по захламленному двору, нырнули в какую-то дверцу и в непроглядной тьме начали подниматься по крутой лестнице.
— Иди за мной, — говорил Иван, — не бойся. Сейчас придем. Только бы он тверезый был…
Как она там возникла, на колокольне, эта комнатенка, и отчего в ней тепло, даже уютно, Юра так и не понял. Да и не до того было: сразу на столе появилась бутылка водки, стаканы, рыба омуль, еще что-то, и разобрать, трезв или пьян был хозяин, когда пришли, стало невозможно, потому что он немедленно опрокинул стакан за их приход, через минуту долил — за гостя, и тут же — за две деревянные ноги, свою и Ванькину. Потом прохромал в темный угол, вернулся еще с одной бутылкой и тогда вроде немного успокоился — приготовился слушать.
Юра выпил и слегка опьянел: давно ведь не пил да и оголодал за последнее время, и он навалился на еду. Иван пить не стал, Тихон к нему не привязывался, знал, видно, что нельзя, а Юре подливал все время и чокался так, что граненые стаканы чуть не трескались.
Разговоры были отрывочными. Тихон то про Москву спрашивал, то про себя начинал: как ногу еще на Гражданской оторвало; как звонарем здесь до тридцатого года служил; а потом церковь разграбили, колокол скинули, батюшку сослали. Он и сам уйти хотел, куда глаза глядят, да как уйдешь? Кому нужен — без ноги, и пьющий он, чего скрывать… Только трудно ему здесь. Каждое утро, перед рассветом, один сон: будто лезет на колокольню, никак долезть не может — а звонить надо… Надо звонить… И руки дергаться начинают… вот так… как если за веревку схватился… И просыпается… А руки все дрожат… Ну, хватишь стакан — успокоишься…
Чего сторожит? А чего тут сторожить? Барахло одно. Задаром никому не нужно. Да и народ кругом невороватый, честный. Он так понимает, его зазря держат. По старой памяти. По доброте. И деньги еще платят. А иногда принесут чего… Помнят, как колокола раскачивал… Он-то сыт, в тепле, водочку пьет, а где там сейчас батюшка, отец Василий? Умер в муках? Или живет, как в геене огненной?..
Тихон всхлипнул, потянулся к бутылке.
У Юры кружилась голова, он чувствовал себя, словно на репетиции какой-то пьесы. (На репетиции — потому что зрителей не было.) А декорации простые: голые стены, стол, тумбочка, табуретка, железная кровать; освещение тусклое; действующих лиц — трое, все почти одновременно говорят, и о чем пьеса — непонятно.
Помнил Юра, как расспрашивал Ивана про его родителей — искал он их потом, писал куда-нибудь? И тот ответил: нет, дядя Федор боялся, хуже для него сделает; если бы живы были, сами разыскали — мать-то знала, на какой станции он пропал. Так что, все, конец… сколько лет минуло…
Еще Юра помнил, как Тихон говорил, что в Тобольске живет до сих пор повар царя Николая, старый уже, сюда в ссылку вместе с государем приехал; и как потом Тихон спросил о Юрином отце: как звать-величать, где работает? И Юра ответил: Самуил Абрамович, начальник планового отдела на фабрике.
— Еврей, — сказал Тихон. И, помолчав, добавил: — Вы Христа убили.
Юра не знал, как ответить на это обвинение… Что он и отец никого не убивали? Это правда, но не убедительно. А что еще сказать? Юра плохо знал историю даже собственной страны, а уж тех времен!.. И потом не был уверен, что Христос вообще существовал на самом деле. Но он с усилием что-то вспомнил из прочитанного и проговорил:
— Его Пилат убил. Римский наместник.
— Пилат умыл руки, — сказал Иван. — А евреи, то есть, иудеи, кричали: да будет распят!
На это Юра также не знал, что сказать, а потому перешел в наступление.
— А христиане тоже убивали дай Бог сколько! Возьмите крестовые походы или эту… Варфоломеевскую ночь…
— Это люди все делают, — сказал Иван. — А Христос как говорит? Если, говорит, хочешь войти в жизнь вечную, не убивай.
— Правильно, — сказал Тихон. — А я чего говорю?.. Давайте песни петь. Умеешь? — Это он Юру спросил.
Отвечать не пришлось, потому что Тихон со стуком уронил голову на стол и заснул.
— Пойдем, — сказал Ива и с жалостью поглядел на Юру: — Идти сможешь?
— Почему нет? Думаешь, выпил много? Еще больше могу.
Юра поднялся, но комната поехала перед ним, как будто здесь и впрямь была сцена, да еще с поворотным кругом.
— Ладно, — сказал Иван, когда Юра вновь опустился на табурет. — Ночуй. Не ты первый. В том углу топчан есть.
— А что я? — сказал Юра. — Думаешь, не могу? Я пойду… Володарского три…
— Сиди!.. «Володарского». Голову на лестнице сломаешь. Или на улице замерзнешь. Вроде, как я тогда… Давай ложись!.. Там кожух большой положен — накрою… Ну, давай… И никуда, смотри, не ходи!.. Если что нужно, там вон лохань стоит… Все понял?