План всего сочинения вместе с географической картой он передал гренобльской Академии, и в том же 1807 году ему была предоставлена возможность прочесть академикам введение к своей работе. Недоверчивость, сомнение и проста любопытство отразились на лицах ученых слушателей, когда перед ними предстал шестнадцатилетний юноша, чтобы доложить о своем первом исследовании. Но зато когда он кончил, президент Академии Ренольдон вскочил с места и с большим подъемом приветствовал его вступление в сияющий сонм ученых: «Академия торжественно избирает вас, несмотря на вашу молодость, своим членом. Тем самым она оценивает то, что вы уже сделали, но еще более она имеет в виду то, что вы еще сможете сделать! Академия находит удовлетворение в мысли, что вы оправдаете ее надежды и что, если ваши труды принесут вам в один прекрасный день славу, вы вспомните о том, что первое поощрение вы получили именно от нее!»
В шестнадцать лет Шампольон отправился в Париж, чтобы, разумеется, осуществить свои планы решения египетской загадки. Но и не только ради этого. Он хочет также создать себе положение и добыть средства для того, чтобы жениться на своей кузине Полин, которая была старше его на шесть лет и к которой юный Жан-Франсуа питал самые пылкие чувства. «У каждого свой вкус… но лишь тот мудрейший из мудрых, кто женится», — говорил он в весьма прочувствованном стихотворении того периода.
Париж предоставил ему для изучения восточных языков самых замечательных преподавателей из тех, кого мог предложить Запад. Жак-Жозеф познакомил его с Сильвестром де Саси, уже достигшим к тому времени вершины своей славы. С необычайной робостью предстал юноша перед сорокадевятилетним невзрачным человеком, весь облик которого, однако, вызывал благоговение своей одухотворенностью. Сам де Саси также получил от встречи глубокое впечатление. Правда, сочинение шестнадцатилетнего Жана-Франсуа «Египет при фараонах» он счел преждевременным.
Студент слушает в Париже лекции по древнееврейскому, «халдейскому» и сирийскому языкам; он изучает санскрит, арабский и греческий. И уже в 1808 году Шампольон мог при случае заменять на кафедре одного из своих преподавателей.
Но самым прекрасным языком, какой только можно было-изучать в Париже, да и во всем мире, был для него коптский. В церкви Сен-Рош он слушал коптского священника-униата Иешу Шефтидши, читавшего по-коптски мессу[35]. «Я хочу знать его (коптский язык. — Э. Д.), как свой родной французский… Одним словом, я стал коптом настолько, что, к своему удовольствию, перевожу все, что мне придет в голову. Я говорю по-коптски с самим собой, ибо другие меня не смогли бы понять…»
Но зато имелись собеседники, говорившие на иных языках Востока, и частое общение с образованными сынами восточных стран было другим большим подарком, которым Париж осчастливил нашего студента. «Он у всех этих восточных людей, как у себя дома», — говорил о нем брат, а вот и его собственное замечание: «Арабское произношение совершенно-изменило мой голос; оно сделало его глухим, появились гортанные звуки. Я говорю почти не двигая губами, и это, вероятно, еще более подчеркнуло мой от природы восточный облик, так как Ибн Сауа… вчера принял меня за араба и начал мне отвешивать свой салямат, на который я соответственно отвечал, вслед за чем он стал осыпать меня бесконечными, любезностями…», пока не вмешался Дом Рафаэль.
Необычайное прилежание Шампольона и его живое общение с представителями Востока вскоре же принесли столь поразительные плоды, что объездивший Восток инженер и естествоиспытатель Соннини де Манонкур после встречи с юно-.шей объявил: «Я с удовольствием вижу, что он знает столь же хорошо, как и я сам, те страны, о которых мы с ним беседовали!» А (заранее рассчитанного) «непроизвольно вырвавшегося» восклицания известного френолога доктора Галя: «О, что за филологический гений!» — было, пожалуй, вполне достаточно, чтобы заставить окружающих распознать в юноше прирожденного исследователя, исполненного вдохновения и одержимости.
В 1808 году здесь же, в Париже, произошла, наконец, достопамятная встреча Шампольона с Розеттским камнем, с которым навсегда останется связанным его имя. Правда, Шампольон встретился не с самим камнем — его англичане хранили для себя. Однако копию получил и Шампольон.
Он еще не рискует приблизиться к иероглифическому тексту и пока ограничивается тщательным сравнением письменных знаков демотической части с папирусом, написанным, предположительно, также демотическим, а в действительности иератическим письмом. Таким путем он получил несколько демотических букв, и некоторые из них совпадали с буквами Окерблада.
«Я сообщаю тебе о моем первом шаге!» — писал он брату. Но этот шаг еще не вел за пределы того, что было достигнуто Окербладом. Да и рабочую атмосферу, в которой он был сделан, никак нельзя назвать благоприятной: с одной стороны, брат (он теперь стал называть себя Шампольон-Фижак) беспрестанно торопит с великими делами, с другой — де Саси, осторожный учитель, советует не тратить столько времени на дешифровку, где удача, если она вообще мыслима, есть дело случая. Можно ли удивляться, что Шампольон временами становился малодушным: «Семь дней я потратил на египетскую надпись и убежден, что полностью ее никогда не переведут».
Уже в 1809 году Шампольон вынужден был прервать свою учебу в Париже. Его, восемнадцатилетнего юношу, пригласили занять должность профессора на кафедре истории вновь открытого факультета в Гренобле. Он выполняет свои новые обязанности со всем усердием — ведь перед ним в качестве слушателей сидят его прежние товарищи, и многие из его старых учителей завидуют академическому триумфу некогда «жалкого ученика». Тем не менее он находит время продолжать и свои собственные исследования и 7 августа 1810 года сообщает гренобльской Академии свою теорию египетской письменности, которая окончательно порывает со всем тем, что доныне считалось принятым в этой области.
Он обнаружил, что имелось не два, а три вида египетского письма. Между демотическим и иероглифическим находится еще один вид — «иератический», как он его назвал.
Иератическое письмо — результат дальнейшего развития иероглифической письменности. Оно возникло благодаря тому, что иероглифы, которые прежде только высекали на памятниках, начали использовать как буквы при письме на папирусе. Принципиально отличный материал вызвал рождение, на первый взгляд, совершенно «новой» письменности.
Однако Шампольон вначале неправильно определил последовательность возникновения этих трех видов письменности, считая демотическое письмо самым древним, а иератическое и иероглифическое более поздними. Но уже вскоре он признал свою ошибку и объявил: все три египетских письма — это письменность одного и того же типа, оба курсивных письма являются производными от иероглифов, и дешифровка иероглифов должна идти от демотики. Тем самым Шампольон окончательно расчистил себе путь к будущему решающему успеху, и это, между прочим, за четыре года до того, как по ту сторону пролива Томас Юнг вообще начал заниматься иероглифами!
В 1813 году Шампольон сделал в области иероглифики свое первое открытие, которое служит блестящим свидетельством остроты его ума. Рассуждения Шампольона выглядят сегодня чрезвычайно простыми — один из признаков столь многих великих открытий. В коптском языке имелось шесть окончаний для шести личных местоимений. По-видимому, думал Шампольон, их можно обнаружить и в древнеегипетском. И действительно, если в греческом тексте Розеттского камня стояли местоимения «он» и «его», в соответствующей иероглифической части был высечен знак 
(рогатая змея), а в демотической части — знак, о котором Шампольон уже знал, что он возник из этого знака змеи и идентичен коптскому 
, обозначающему звук f как показатель третьего лица. Так железная логика исследования привела Шампольона к определению первого иероглифа по его звуковому значению.
35
Копты (египетские христиане) были частично объединены с римской-церковью стараниями упомянутой выше Конгрегации пропаганды, которая деятельно способствовала воскрешению коптского языка.