Пришлось снова вернуться к недавно им же самим отброшенному предположению о четырех равенствах знаков и их значений, которое восходило отчасти к более ранним гипотезам, а в особенности к предположению Алисы Кобер. Если эти равенства были верны, то симметрия сетки существенно дополнялась; значительно повышалась и степень ее пригодности.
Вот они, эти равенства:
И будь они истинными, трудно было бы даже перечислить все вытекающие отсюда следствия. Часто встречающееся окончание мужских собственных имен в родительном падеже 
или 
тогда звучало бы (о)/ои (i)jojo и, стало быть, соответствовало бы окончаниям древних форм вроде Autolykoio и Ikarioio, которые давно уже были известны из Гомера; предположительное окончание родительного падежа множественного числа женского рода 
было бы (i)ja-o и соответствовало бы архаическим формам gaiaon, thedon! Если подставить эти значения в тройные группы Алисы Кобер, то пять первых из них (типы А и В) образовали бы скрепленные гласными и полугласными каркасы слов, сразу заговоривших бы таким знакомым языком, что уж почти не требовалось бы фантазии, чтобы восстановить пропущенные согласные; здесь в четком строю стояли бы названия самых значительных городов древнего Крита и среди них — название его столицы: Ликтос, Фест, Тилисс, Кносс и Амнис,[см. рис. 76, II падеж, типы А и В, в неполном написании оригиналов, напоминающем письменность Кипра, ru-ki-to (r замещает l, и в архаическом греческом = у), pa-ito, tu-ri-io, ko-no-so, a-tni-ni-so].
Но если бы эти значения были верны, в сетке неизбежно началась бы настоящая цепная реакция: не менее 31 знака получили бы свое подлинное и твердое звуковое значение! Несмотря на такой «обличительный» материал, Вентрис в своей последней рабочей заметке № 20 все еще склонялся к мысли, что все это самообман, фата-моргана. Однако пока почта доставляла адресатам эту заметку, помеченную 2 июня 1952 года, Вентрис, который уже вновь был за работой и в виде пробы подставлял новые звуковые значения в те или иные таблички, понял, что именно греческий язык ведет к решению проблемы; он прямо-таки напрашивался на эту роль. И вот все больше и больше слов выплывает из тьмы, пробуждаясь от тысячелетнего сна: появились ро-те, родительный ро-те-по (в классическом греческом potmen) «пастух» и ka-ke-u (chalkeus) «кузнец», ke-ra-me-u (kerameus) «гончар» и ka-na-pe-u (gnapheus) «сукновал» и, уж конечно, не заставили себя ждать i-e-re-u (hiereiis) и i-je-re-ja (hiereia) «жрец» и «жрица»!
Но тут же обнаружились огромные несоответствия между написанием слов в критских табличках и дошедшими до нас формами классического греческого языка. Критяне писали слоговой звук и гласный, причем конечный звук слога выпадал. Так, pa-te могло бы означать pater «отец», но также и pdntes «все»; слово stathmos «хлев» писалось ta-to-mo (s в начале слова выпало). Кроме того, не было вообще никакого знака для передачи отдельных согласных; казалось бы, то же самое правило должно было выполняться и в том случае, когда th стояло перед т, но здесь все шло как раз наоборот и th получало впридачу еще немой гласный о. Долгие и краткие согласные между собой не различались, как, впрочем, не различались также b и р; ph и g; k и ch; на примере названий городов Ликтос и Тилисс мы уже убедились, что совпадали даже r и l!
Вентрис, по профессии архитектор, но отнюдь не филолог, сразу же понял, что при подобных обстоятельствах становится возможным чересчур многое, и, пожалуй, даже все, но как раз то самое «все», которое ближе всего стоит к «ничего»! Он хорошо сознавал, что ему нужно призвать на помощь настоящего специалиста-филолога, досконально изучившего свое ремесло.
Пришлось идти за советом к сэру Джону Майрсу. Последний помог ему свести знакомство с неким молодым человеком, окончившим в свое время Кембридж, а затем принимавшим участие в составлении и издании латинского словаря в Оксфорде, где он познакомился с Майрсом. Вскоре, к началу 1952 года, он был приглашен в Кембриджский университет доцентом на кафедру классической филологии. Так был создан знаменитый дуэт — Майкл Вентрис и Джон Чэдвик. Имена эти и по сей день неразрывно связаны друг с другом и с дешифровкой линейного письма Б.
Родившийся в 1920 году Джон Чэдвик происходил из семьи государственного служащего. Мальчиком он посещал известный в Лондоне колледж св. Павла, а затем поступил в Кембриджский университет. Чэдвик, хотя и был старше Вентриса на два года, все же не избежал общей с ним участи — война прервала и его университетские занятия. Он был призван в британские военно-морские силы, где прослужил пять лет.
Как и Вентрис, Чэдвик питал самый живой интерес к языкам, и его превосходный учитель греческого языка в колледже, а ныне профессор в Стамбуле Д. Бин сумел развить врожденные способности одаренного мальчугана.
Но нашего ученика интересовали не только чужие языки, о неизъяснимой силой его влекли к себе непонятные или малоизвестные письмена. И если восемнадцатилетний Вентрис в 1940 году испытывал критские таблички на их, так сказать, этрусское содержание, то за два года до этого восемнадцатилетний Чэдвик взялся за изучение тибетского. «Во время войны я использовал каждую свободную минуту, чтобы заниматься новогреческим и санскритом. Война предоставила мне также возможность изучать японский язык, а знание этой письменности (она, как мы уже говорили в I главе, является образцом слогового письма. — Э. Д.) и языка заставило меня во многом пересмотреть мои предвзятые взгляды и очень помогло мне при столкновении с языком, записанным идеографической и слоговой письменностью»[108].
В 1945 году, расставшись с оружием, двадцатишестилетний Чэдвик вернулся в Кембридж, а уже в следующем году с отличием сдал выпускные экзамены по специальности — классическая филология.
В том же году он вместе с двумя университетскими приятелями «частным порядком» занялся исследованием критских текстов. Вначале дело не клеилось, и два других адепта вскоре же отошли от изучения проблемы. Их уход не обескуражил Джона Чэдвика, и он продолжал исследования, правда, не всегда планомерно и методически. Он подбирал различного рода выписки и заметки, отваживался иногда на довольно осторожные выводы, а в основном ожидал появления нового материала; и хотя уже к началу своей работы в 1946 году он считал вполне возможным, что в критских табличках скрывается греческий язык, это не привело его к каким-либо значительным результатам.
Сообщение о дешифровке, разосланное Вентрисом в 1952 году, застало Чэдвика, целиком ушедшего в свои новые обязанности на кафедре, врасплох, несмотря на то что в течение прошедших шести лет он усиленно занимался крито-микенской письменностью.
Сэр Джон Майре показал Чэдвику последние «Рабочие заметки» Вентриса. На самого Майрса он!1 сильного впечатления не произвели, да и Чэдвик поначалу отнесся к ним довольно скептически, хотя и принадлежал к числу сторонников греческого толкования минойских текстов и, стало быть, был уже подготовлен к тому, чтобы принять выводы Вентриса. Тот же Майре дал своему молодому коллеге скопировать и сетку Вентриса в ее первоначальном виде.
«Последующие четыре дня были самыми волнующими в моей жизни. Я настолько основательно погрузился в дело, что, как с упреком заметила моя жена, совершенно забыл о годовщине нашей свадьбы»[109].