И как-то открыл я человека по-новому. Ему легко довериться. Семён у нас немногословный, выслушает, не сболтнёт никогда никому и всегда говорит честно, как думает. Иногда сразу, иногда через длительное время. Разве не удивительно – человек о тебе думал? В этом какая-то его целительная сила. Спокойно с ним становится. Мы теперь часто проводим время вместе – выходные, пикники всякие, общие праздники. Вот и сейчас на речку выехали отдохнуть. У нас компания целая, всем за тридцать уже, кто семьями, кто так. Семён одинок. Я подбивал когда-то одну из наших, чьё имя означает «свет»: мол, вижу, как на Сёму смотришь, дважды замужем была, счастья не нашла, боишься, что ли, что мы смеяться будем, если ты с блаженным сойдёшься? А она говорит: плевать хотела на ваше мнение, только Сёма другую любит. Да неужели? Да вот – такую-то, чьё имя означает «любовь». Так она ж замужняя и в городе давно живёт? А Сёма, оказывается, и не против, что она замужняя, и вмешиваться не станет, потому что рад за неё. Так если другую полюбить? А у Семёна, говорит, не бывает такого – другую полюбить. Любишь – значит любишь. А если хорошо человеку, так и тебе от этого хорошо. Такие дела. Вроде и простой человек, но нам такую простоту не потянуть.
Вот и сейчас встал Семён у воды и смотрит на тихое течение. О чём думает? Если не позвать, он так долго простоять может. Может, мысль у него такая неспешная, как наша речка. Будто и нет в ней ни начала, ни конца. Может, в этом и смысл? Когда-то по детству мы и сами посмеивались над ним, а сейчас вдруг это стало выглядеть чем-то мелким, постыдным даже. Вот стоит человек и стоит себе на одном и том же, а мы метались всю жизнь. Ну, заработать пытались, устроиться. Так и ему вроде неплохо платят на его работе, ценят. Так кто счастливее? А разве бывает так, что кто-то счастливей, если никто не счастлив сполна? Стоило ли бурлить? Долго течёт река, медленно. Непонятно всё.
Сёму трудно удивить. Вроде простак, а в такие случаи попадал… Лет пять назад к нему в дом вломился какой-то раненый преступник. Часа через полтора и омон подтянулся – как-то вычислили местонахождение. Вокруг дома оцепление, мигалки, прожекторы… Орут в громкоговоритель… Целый комитет организовали по вызволению предполагаемых заложников. А Сёма, оказывается, беседовал с ним всю ночь, пока тот не умер от ран, а потом уж пригласил посетителей. Просто, говорит, человек выговориться хотел, зачем стрельбу устраивать? И о чём, спрашиваю, говорили? О всяком – родители, кражи, тюрьмы, пересылки – плохая жизнь была… Но оттого всё, что он не нужен был всю жизнь никому – ни когда родился, ни когда взрослым стал. В жизни его никто даже не выслушал ни разу. А если бы он кому-то был нужен, разве жил бы так? Оказывается, много сейчас лишних людей. О том и болтали всю ночь. Сёма ему про армию, про работу, про детство даже… Весёлое детство, добрая мама, слепая своей любовью, потом обычная жизнь – ничего особенного, но и ничего плохого. Значит, не сказал ему ничего Семён. Ведь с каждым всякое бывало, а уж про Сёму – что говорить... Как-то лежал семь дней избитый в лесопосадке перед посёлком, пока не нашли случайно. Было, что в тайге терялся, уж не думали, что вернётся. Ну, с этого ему не убавилось, он со зверьём всю жизнь хорошо ладит – раз, помню, змею не побоялся врачевать, доставал ей ветку из глаза. Так вот я думаю: может, со зверьми ему и милее было, чем с нами, ровесниками? Мы-то его тоже особо не жалели. Думали, не понимает. Обидим, так он уйдёт на речку и стоит там столбом. Вот тебе и обычная жизнь…
Говорят, кроткие унаследуют землю. Но кто это говорит? Древние учителя – странники по пространству и времени? Есть ли такие? Придут ли ещё со своих страниц? Если б и явились, то молчали бы, наверное. Потому что вроде как истин больше нет, стало быть, говорить нечего. Все теперь умные. Но кто наследует? Где кроткие? Раньше вроде на них земля и держалась. Но теперь уж и земли нет. Закатана под асфальт, и оторваны мы давно уже от неё. Нужны ли теперь те, на которых она держится?
Кстати, слышал я, что уже между государствами воздухом торговля идёт. Этого добра у нас, понятное дело, завались, не жалко, но только кажется мне, что дельцы наши готовы и опоры небесные продать по-тихому… А ведь если небо рухнет, кто будет держать его на плечах, когда все разбегутся? Вон, стоит невдалеке, попирает потихоньку – и как-то легче становится...
Эх, Сёма, Сёма! Дай обниму! И хочется что-то сказать, да не знаю как. Получается, что к самому главному и слов не бывает. Вроде и молчишь, а будто учишь… Небось, опять сейчас улыбнёшься виновато, да глаза потупишь. Идёшь ты к нам или нет? Ай, да ну тебя! Видать, снова столпом стал. Не время, значит, ещё...
ПТАХИ
И стояло лето Господне, и открыты были двери всех храмов, кто хотел – входил, кто хотел – выходил, и ехали люди мимо по своим делам. И стояли у храма нуждающиеся, и ловили взгляды идущих. Те, кто смотрит в глаза жизни, замедляли шаги, бросали копейку, ибо видели правду в нужде и шли дальше. Те, кто отворачивал взгляд, ускорялись, стараясь стать незаметными, и проходили вперёд. Но сверху было видно, что их шаги вперёд превращаются будто в шаги назад. Были и те, кто живёт, не признавая нужды, они шли равнодушно и ничего не давали, ибо для них другие – незаметны. Но не было незаметных для того, кто сверху.
Стояла средь них одна в чёрном платке, не тянула руку, не искала взгляды, а смотрела далеко – сквозь людей, сквозь машины, дома, будто видела бесконечное. И спрашивали её: «Что узрела ты там? Иль ослепла уж?» Но она не отвечала. И думали о ней, что не от мира сего. Но голубь на ветке смотрел на людей и шептал тихо: «Истинное Царство есть Царствие Небесное, и лишь Царствие Небесное есть истинное Царство, но Царство это не от мира сего».
И видели, как кормила птиц небесных. Беспечны были птицы. Клевали у неё с рук и хватали крохи с земли. И шутили иные: «Сама чуть жива, а птах кормишь… Ужели задумала с ними улететь?» Но она не отвечала. А сверху было видно, что у всех есть крылья, но кто-то летает, а кто-то нет. И стоял на крыльце храма человек в рясе, смотрел на играющих детей и молвил: «Поистине птицы небесные живут по закону Божьему, не копят впрок, а находят на каждый день и радуются жизни». Но не видел он птах у врат.
Сверху же было видно, что есть врата, есть храм и есть торг. Есть те, кто вошёл во врата, и те, кто не может войти. И видно было, что храм не вечен, но вечен торг и врата. Ибо всегда есть что продать и всегда есть то, куда идти.
А по улице бежали дети. Радовались дню, радовались игре и кидали друг в друга плодами земными – жёлтой алычой, и кричали друг другу: «попал – не попал». И шли люди. И каждый хотел попасть.
И ехали князья мира сего, и входили в храм. А та, что в чёрном платке, отдавала всё что есть, тем, кто в толпе людской. И один из них видел и смеялся. Но слышал в тот день на службе: «Истинно богат, кто раздаст имение своё». И выходил из храма и видел, что протянуты руки за милостыней, но видел, что она стоит последней. И злился, потому что не просила. Потому что слышал, как в храме читали: «И последние станут первыми».
И говорили ей люди: «Почему не идёшь в церковь? Боишься исповедать?» Но она не отвечала, лишь всегда стояла в тени. А сверху было видно, что невозможно уйти от своей тени.
Так некоторые входят, но не заходят, и так кому-то дано, а кому-то не дано. И стояла женщина в чёрном платке так вечно, менялись годы и названия, сменялись люди и птицы, лишь она не менялась, но истончилась за веки вся. И превратилась в нитку, которую все проталкивают через игольное ушко и приговаривают: «Эх, не лезет…» Качают головой и поднимают глаза вверх.