Вся эта душевно-ментальная карусель, будто колесо повозки, выбивала из-под ног мальчика мелкие камушки, которые звонкими градинами шуршали перед ним, спешащим вниз, к людям, со слов черного незнакомца, не готовым ко встрече. Тропинка впереди делала крутой поворот за каменистый выступ, там, за ним, будут видны крыши родного Назарета, позолоченные благостным утренним светом. Иисус подпрыгнув, схватился рукой за выступ, чтобы перелететь яму на тропинке (этот фокус он проделывал ежедневно) и, чуть не врезался в осла, с обреченным видом поднимавшегося навстречу. За ослиный хвост держался маленький человек, из одежд на котором присутствовала только набедренная повязка. Маленькие, испуганные глазки, редкие колечки чернявых волос на крупной голове и пухлые, обиженные губы – вот портрет владельца осла, хотя понять, кто кого ведет в этой парочке, было невозможно.
Иисус остановился прямо перед мордой животного, так, что ослиные ноздри презрительно выдохнули все тяготы раннего подъема мальчику прямо в лицо.
– Простите, – сказал он и чихнул.
– Положено ли Господину извиняться перед слугой, – елейным голосом пробормотал маленький человек.
Во взгляде его сквозило неприкрытое заискивание и что-то еще… недоброе. Иисус открыл было рот возразить, но обладатель осла (или, может, только ослиного хвоста) замахал свободной рукой:
– Ведь ты Иисус, сын Иосифа?
– Да, Иосиф плотник мой отец, но я не господин тебе, – мальчика за сегодняшнее утро уже дважды назвали господином. С чего бы такая милость, подумал он, но вслух сказал: – Чего такого сделал мой отец за предрассветный час, что сын его оказался Господином второму человеку на столь коротком пути от вершины холма до дома?
– Что сделал отец твой сейчас или делал когда-либо, не ведомо мне, – обиженно ответил маленький человек, – но спроси у себя, что сделал бы ты, придя в дом чужой незваным, а войдя внутрь, коли дверь не заперта, стал бы корить трапезничающих за столом, что едят они досыта и пьют вволю, когда на улице полно сирых да голодных?
Человек трясся от собственных речей и, забывшись, со рвением хлестал себя ослиным хвостом по ногам. Бедное животное, по всей видимости, привыкшее к таким припадкам, стояло смирно, закрыв глаза и прижав уши, его муку выдавала полоска пены, выделенная со слюной, висящая на мелко трясущейся челюсти.
– Незваным не войду и корить не стану, – спокойно ответил Иисус.
– А зачем же тогда пришел, коли так оно и будет? Ведь войдешь таки незваным и поведешь, не спросив. А готов ли нищий последнее отдать? Сможет ли голодный из рук чужих не принять, чтобы не предать? Неспелый плод и не накормит, и земле семя не даст.
Маленький человек перестал хлестать собственные чресла, дернул за хвост, и осел послушно тронулся с места. Иисус отступил в сторону и сказал:
– Не войду в дом чужой, но зову тебя в свой, и попрекать других не стану, но выслушаю упреки от тебя, когда на колени твои возложу хлебы, что уже испекла мать моя, Мария.
– Я пойду с тобой, но не сейчас, – не останавливаясь, ответил маленький человек, – и попрекну, да так, что попрекать будут меня до скончания веков. Не проси, Иисус, не готов я, как и все мы, идти с тобой и принять хлеб из рук Господина.
Осел, завидев впереди зеленеющий кустарник текомы, издал боевой клич и рванул своего ведомого (или ведущего, поди разбери) так, что тот бухнулся на колени и остаток пути до ослиного завтрака проделал в таком неудобном положении. Надо сказать, картинка получилась уморительная, но Иисус не засмеялся, он с рождения испытывал физическую боль, глядя на чужие страдания. Вот и сейчас колени его «застонали» от встречных камней, что разбивали ноги маленького человека.
И пока мальчик потирал незримые синяки у себя, незадачливый наездник, поднявшись с земли, снял набедренную повязку и стер кровь с колен, боли при этом уже не испытывая.
– Благодарю тебя, Господин, – прошептал он и снова схватился за хвост осла, обдирающего листья текомы с невообразимым остервенением.
Чего он боялся, думал Иисус, приближаясь к городским воротам, отдать последнее, что у него есть, ради спасения ближнего или стать последним, погубив ближнего ради… еще одной набедренной повязки?
Мальчик взглянул на свою, представил себе еще одну: «Куда же мне ее приспособить?» – и он от души расхохотался. Нет, вторая повязка человеку точно ни к чему.
3
У восточных ворот Назарета Иисуса встретил стражник. Солдат прекрасно знал мальчика, он видел его каждое утро и частенько весело подмигивал пробегающему мимо Иисусу. Сегодня, совершенно неожиданно, копье его преградило путь:
– Не ты ли Иисус…
– Сын Иосифа, – перебил его мальчик, – вы же прекрасно знаете, что это я.
– Да не возгневается Господин на слугу своего, – отчеканил солдат.
– Не слуга ты мне, – возразил Иисус, переставший удивляться сегодняшним встречам и удивительным речам, их сопровождающих.
– Здесь все слуги твои, Господин, – сказал солдат.
Устав возражать, мальчик вздохнул и почти обреченно сказал:
– И у тебя, конечно, есть вопрос ко мне.
Солдат сверкнул глазами из-под кассиса:
– Поставил бы ты, будь центурионом, новобранцев в первом бою в начало центурии?
– Зачем, они же погибнут сразу? – Иисус развел руками.
– Зачем тогда, Господин, ставить будешь всех нас, незрелых юнцов, пред очи Бога, не на погибель ли нашу?
Мальчик был ошарашен таким напором: – Не мне ставить вас пред Богом, сами предстанете пред Ним, но сменись с поста, солдат, и приди в дом родителей моих, Иосифа и Марии, предстанешь пред ними, и накормят тебя, и питьем не обделят, а кровать моя (пусть только кусок ткани на соломе) твоей будет.
– Не смогу, Господин, коснуться ни тебя, ни ложа твоего, как и все мы, – ответил солдат, – дотронься до копья, ибо только оно достойно коснуться тебя.
Иисус осторожно тронул наконечник, копье поднялось, и он вошел в Назарет. Многолюдная река подхватила его, завертела, закружила, оглушила криками торговцев, плачем младенцев, руганью поспоривших, ворчанием недовольных, хохотом умалишенных, окриками раздраженных, и среди всего этого почти вселенского гомона мальчик расслышал: «Иисус».
4
У базарной стены сидел торговец финиками, седовласый смуглый старик в лиловом халате с тюрбаном на голове того же оттенка. Мальчик вынырнул из потока и подошел к нему:
– Знаете меня?
– Ты Иисус, сын Иосифа и Марии.
– Я не сделал ничего такого, – удивленно сказал Иисус, – чтобы вы, хотя и не первый сегодня, знали бы имя мое.
– Не удивляйся, я знаю каждого, кто хоть раз вошел в восточные ворота, все проходят мимо меня, – торговец улыбнулся и подмигнул мальчику.
– Раз вы все знаете, может, скажете мне, кто этот… – начал было Иисус.
– Высокий черный человек, – перебил его торговец, – и смешной погонщик осла.
– Да, – уже не удивляясь, подтвердил Иисус, – и страж у ворот.
– Это все ты, Господин, – с абсолютно серьезным лицом произнес старик торговец.
Иисус недоверчиво посмотрел на него, оценивая степень издевательства, замышленного собеседником, и решил подыграть: – Зачем мне спрашивать самого себя о незрелых финиках, выборе нищих и новобранцах?
Вместо ответа торговец показал на три горки фиников, ничем не отличающихся друг от друга.
– Одна горка из восхитительных, ароматных, полезных для мужей и услаждающих жен плодов, другая из недозрелых, вязких на вкус и бесполезных во всем фиников, третья – перезрелые, разваливающиеся даже не во рту, а уже в руках, более приносящие вред, нежели благо, плоды.
– Как же различить их? – спросил мальчик.
– Никак, – ответил торговец, – где какие, знает только тот, кто срывал их или…
– Или… – нетерпеливо повторил Иисус.
– Или тот, кто попробовал, – загоготал старик.
– В чем же наука твоя? – спросил Иисус, дождавшись, пока тот успокоится.
– Ты пришел пробовать, Господин, – серьезно ответил торговец.