– Так, в голову пришло.
– Издеваешься? – качает головой мой проницательный визави.
– Совсем нет, и забудем об этом, лучше ответь на вопрос: какой самый знаменитый сосуд в истории человечества (в рамках школьной программы) тебе известен?
– Грааль.
– Да, конечно, Грааль. Ну, так вот, Грааль – это Эго Иисуса, символ вместилища всего наработанного человеком, ставшим Богом. Иисус, как энергия, есть баланс Бога в Человеке, потенциал Человека, как сосуда для принятия Бога. Как ты думаешь, чем заполнен Грааль?
– Любовью.
– Я восхищаюсь тобой, читатель, ибо ответы твои – истина. Грааль до краев наполнен Любовью, Эго Иисуса это безусловная Любовь на девяносто девять процентов.
– Почему не на сто? Есть ложка дегтя?
– Иначе не оценишь вкус меда, или, не в полной мере. Любовь притягивает Дух к Истоку, но точкой опоры, местом, от которого он отталкивается, служит Эго. Дух в энергиях Любви – астронавт в невесомости, Эго – его реактивный ранец.
Хочешь знать, сколько любви в твоем Эго? Загляни в него. Узкое горлышко, ничего не видно? Тогда потряси, перемешай собственное содержимое, но не переусердствуй – расплескавши свое, впустишь чужое, то, что привыкло к иной форме сосуда и станет деформировать тебя под нее. Так ломается воля, изменяется Путь, переворачивается Мир, а душа извлекается из прежней оболочки и трансформируется в кусок глины, одухотворяемый не Создателем, но чужой Сутью.
2
Старый мастер склонился над гончарным кругом, словно Творец над сотворенной Вселенной. Годы трудов, бесчисленные миры, прекрасные и изящные, удачные и не очень, самые разнообразные: кувшины с изгибами женских тел, горшки, по форме напоминающие ядра, тарелки, плоские как галактики, необозримые глазом, чаши – черные дыры, втягивающие в себя росу из остывшего воздуха пустынь, баклаги, жаждущие винных паров, елейки, обитатели храмов и церквей, кумганы для омовения рук, творящих зло и добро, и всякая иная утварь, что поддается обжигу, затвердеванию и служению.
Он оторвал взгляд от заворожившей его картины, расписанной трещинами в древе рабочего диска, его ровесника, и посмотрел на подмастерьев. Трое подростков сидели на скамье у стены и молча наблюдали за почти сухими слезами, теряющимися в стариковских морщинах Мастера. Надо было начинать первый урок.
– Кто из вас знает, как получается Форма? – спросил он.
Тот, что был постарше остальных, лет двенадцати, выкрикнул: – Понятное дело, руками.
Средний по возрасту, покачав головой, добавил: – И вращением круга.
Младший, белобрысый мальчуган, поерзав на скамейке, едва слышно пролепетал: – Воображением.
Мастер довольно кивнул головой: – Все правы, но не по отдельности, а вместе. Теперь скажите, для чего нужна Форма?
Старший снова выступил первым: – Удерживать что-то.
Следом, словно только и ждал, добавил Средний: – Хранить что-то.
Младший, тише прежнего: – Созерцать ее саму.
Старик хлопнул в ладоши от удовольствия: – Ай да подмастерья, ай да ученики. Опять правы, но не по отдельности, а все вместе. Что ж, последний вопрос, – Мастер поправил фартук. – Что в Форме главное?
– Пропорция, – не заставил себя ждать Старший и, кивнув в сторону Младшего, добавил: – для созерцания.
– Объем, – продолжил Средний, похлопав по плечу Старшего, – для удержания чего-то.
Младший, вытаращив глаза от свалившейся ответственности за финальное слово, беззвучно пошевелил губами: – Глина.
Мастер загоготал не своим голосом, теперь уже слезы радости застили его глаза, он сотрясался от хохота так долго, что заболел живот и грудная клетка. Едва отдышавшись, он протер вспотевшее лицо – лавка у стены была пуста. Вспомнить себя двенадцатилетним рядом с десяти- и восьмилетним не сложнее, чем, устроив руки особым образом, создать Грааль, чашу, которую наполнишь прожитой жизнью, до самого края.
Мастер привычным движением крутанул гончарный круг и уложил на него кусок глины.
Каков кот, таков и приход
Забавы ради в храм войдя,
Избави Бога от себя.
Кот был профессиональным попрошайкой. Вот уже несколько лет он не ловил мышей, осознавая всю пагубность акта лишения жизни другой души ради продления собственной, не посещал свалок и помоек, считая ниже своего достоинства добывать не пропитание, а довольствоваться остатками оного, по большей части протухшего, прокисшего, со следами разложения питательных волокон, да еще и освоенного вездесущими, отвратительно пахнущими, мухами. Также из традиционного поведенческого клише Кот вычеркнул воровство во всех его проявлениях, будь то опустошение собачьих мисок (естественно, с отвлекающим маневром) или подбор случайно упавшего с прилавка товара на рынке (здесь уже без маневров, только проворство и скорость).
Однажды в жизни рыжего преуспевающего бродяги, полной опасностей и приключений, достойных пера романиста уровня мировой классики, произошло нечто, приведшее к смене кошачьего мировоззрения и, как следствие, к вовлечению нашего героя в события, описываемые ниже.
Итак, как-то ранней весной, когда природа, потягиваясь и расправляясь, жмурится от яркого солнца, с удивлением (в который раз) и восхищением созерцая его сближение на пяток миллионов километров, после «загула» к афелию, с землей, Кот «уходил» от преследующего его пакистанского мастифа. Беспечный воришка уцепил кусок мяса с кости, бесхозно валявшейся, как ему показалось, у ворот трехэтажного каменного особняка. Когда из живой изгороди высунулась устрашающая морда булли-кутта, почуявшего волну новых запахов и считавшего через рецепторы, как сканер, штрих-код, весь состав преступления, Кот готов был принять смерть на месте, но, дернувшись, мастиф зацепился боком за ветку и даровал рыжему одну единственную секунду надежды. Кот, как опытный боец, воспользовался случаем и рванул с места что было мочи.
У булли-кутта и без того дурная слава, а разъяренный мастиф походил на тяжелый танк, научившийся передвигаться со скоростью спортивного автомобиля. Его распаленное, разгоряченное дыхание касалось кончика облезлого хвоста, а периодическое лязганье челюстей отдавалось в прижатых кошачьих ушах предсмертным набатом, придавая ужасу погони своеобразную изысканность.
Кот превзошел сам себя. Страх не смерти, не боли от удушения или ломающихся костей вселял в него, последний раз подкрепившегося только позавчера, и чем – банановой шкуркой, поистине нечеловеческие силы. Кот боялся унижения, быть растерзанным на глазах у многочисленных зрителей – вот что гнало его по шумящим радостью пробуждения весенним улицам к окраине, на пустырь, ближе к лесу. Там, в глуши, будь что будет, но не здесь, где малые дети с деревянными куклами в розовых чепчиках и разноцветными шарами, болтающимися в голубом небе на тонких нитях, и их мамаши, воркующие меж собой и с любовью поглядывающие на собственных чад, где джентльмены, раскланиваясь друг с другом, слегка приподнимают цилиндры, а заглядевшись на дам, поглаживают усы и, влетев в лужи, выскакивают из них на каблуках, дав волю крепким выражениям, позабыв при этом о дамах, истинных причинах фиаско.
В общем, жизнь кипела вокруг, и портить эту прелестную, буйную, радостную картину фрагментом собственной смерти Коту не хотелось. На этой богоугодной мысли он прибавил ходу, и ужасающий встречных пешеходов преследователь заметно отстал, а затем и вовсе скрылся из вида. Кот, не веря своим глазам, перешел на шаг, а через квартал, не переставая оглядываться, остановился. Несколько минут он успокаивал бешено колотившееся сердце, после чего вылизал с боков дорожную пыль, а со спины собачью слюну.
Фу, в следующий раз надо быть осмотрительнее, решил Кот и в самом благодушном настроении повернул за угол чугунной ограды, отделявшей земли местной церкви и прилегающего к ней кладбища от городской суеты, полной людей, детей, домашних, а также и бездомных животных.
За углом Кота поджидал… мастиф. Адское создание и не собиралось сдаваться, охотник со стажем все время держался подветренной стороны и вышел в нужную точку. Кота от ужаса подбросило так высоко, что ринувшийся на него булли-кутта пролетел под ним, схватив чудовищными челюстями только воздух. Рыжий комок, едва коснувшись земли, отпружинил в сторону ограды в надежде на чудо, и оно произошло.