– Бог извинит, Святой Отец ,– спокойно ответила, отряхивая от пыли свои лохмотья, случайная жертва.
Монах, уже собравшийся продолжить путь, задержался:
– Не святой я, и просил извинений твоих, а не Бога.
– Коли не нужны извинения Бога, чем помогут мои? – женщина пристально посмотрела на обидчика.
– Да кто ты, простолюдинка, чтобы богослову указывать, где Бог, а где нет Его вовсе. Передо мной человек в женском обличье, и извинений я прошу у человека, но не Бога, – раздраженно возразил Отец Лу, глаза его сверкали праведным гневом, а рука судорожно нащупывала под складками рясы крест, спрятанный подальше во время ратных подвигов монаха.
Тем временем женщина завернула за угол, успев при этом бросить фразу:
– В богословских речах частенько Бог только в названии, а содержание наполнено человеком.
Сумев наконец извлечь из глубин грубой материи символ христианства, Отец Лу со словами: – Не зря святая римская церковь называет женщину поместилищем греха, – рванулся вослед богохульствующей (по его мнению) особе, дабы наказать если не «испанским сапогом» и костром, то уж хотя бы прилюдной поркой, в назидание всем, ступающим на скользкий путь порицания церкви и публичной дискуссии с ее служителями. Улица, на которой должна была находиться ведьма, а в оба эти факта монах уже уверовал, оказалась пуста. Рядом ни проулков, ни дверей. Точно, ведьма, решил Отец Лу и перекрестился. Узнал бы Святой Бенедикт, что дьявольское отродье было у меня в руках и я так глупо просмотрел ее, предал бы остракизму и лишил сана, дай ему Господь долгие лета и не затемняй ум, как затемнил мой. С сердцем, полным саморазочарования, монах отправился домой.
Крепость молчанием встречала неприятеля, те же, в свою очередь, не торопились разбавлять тревожную тишину звуками труб, лязганьем стали, ржанием лошадей и криками тявкающих, словно взбудораженные собаки, командиров. Все вокруг напоминало скорее раннее воскресное утро, нежели осадное положение и готовящуюся войну. Отец Лу в раздумьях не заметил, как вышел на площадь Роз, уставленную столами оружейников, заваленных приготовленными заранее атрибутами ближнего боя и прочей смертоносной утварью. Стрелы, связанные в снопы, придавали пространству вид осеннего поля, длинные копья, собранные в шатры и круглые щиты, сваленные горками, завершали этот унылый, в своем ожидании тяжелых перемен, пейзаж. Пробравшись через арсенал под открытым небом, монах уже готов был ввалиться в свое обиталище, но одним глазом заметил приоткрытые ворота винных погребов. Охранника, обычно стоявшего возле них, не было.
Солдат всегда солдат, решил Отец Лу, война на пороге, а он в подвалах. Монах хорошо знал коменданта, если проведает о подобной беспечности подчиненного, того ждет жестокое наказание.
Прости Господи наши слабости, перекрестился Отец Лу, пойду, отведу от лукавого. И он вошел в погреба. Сразу за воротами зияла вырубленная прямо в скале полукруглая шахта, оборудованная механизмом для подъема и опускания винных бочек. Справа от нее вниз уходили узкие каменные ступени винтовой лестницы – вход в святая святых Бахуса местного значения. Факелы на пристенных державках были потушены, но на втором или третьем ярусе подвалов, куда не доставал дневной свет через открытые ворота, горел какой-то светоч и, прижимаясь к холодным стенам, ступая осторожно, можно было добраться до него. Монах секунду колебался, но представив спину солдата после пяти десятков ударов палкой, а именно такая судьба уготована комендантом оставившему пост любителю веселящих напитков, начал спуск. Чем ниже оказывался Отец Лу, тем яснее слышались глухие удары и шорохи, доносившиеся из дальнего конца подвала.
«Уже успел вкусить, и изрядно», – думал монах, прикидывая, как поволочет бедолагу наверх.
С трудом протискиваясь сквозь стройные, но узкие ряды бочек, один вид которых будоражил то нечистое внутри, что отвечает за грехопадение, борясь с желанием выдернуть пробку и подставить рот хлынувшему потоку наслаждения вкусом и забытьем, монах ускорился и уперся в каменную стену, обезображенную дырой выломанного прохода, видимо, в преисподнюю. Именно оттуда доносились странные звуки, напоминающие урчание в утробе после обильного угощения бобовыми, сдобренными золотистым напитком из солода. Казавшееся далеким бурление стало приближаться ко входу в дьявольскую нору. Отец Лу суетливо перекрестился и занял выжидательную позицию за ближайшей бочкой, сняв с поясного шнура небольшую, но весьма увесистую дубинку.
Через некоторое время звуковое сопровождение неизвестного процесса достигло апогея, и на свет Божий (если позволительно отнести это выражение к винному погребу) вывалился сперва мешок, туго набитый землей, а за ним человек, чертыхаясь, как и положено всякому посетителю чертогов Аида, и отплевываясь, что тоже понятно, от остатков своего путешествия. Отец Лу, не покидая укрытия, рявкнул:
– Кто ты, назовись? – отчего незнакомец, перепачканный землей и мокрый от пота, чихнул, безумно озираясь по сторонам, а затем, выхватив из сапога нож, еле слышно прошептал: – Назовись сам, кто бы ты ни был.
Монах, оценив размеры оружия и габариты своего визави (скромным было и то, и то), покинул засаду:
– Отец Лу, защитник крепостных стен и людских душ.
Прозвучало неплохо, подумал он, и для усиления эффекта начал помахивать дубинкой в воздухе, разгоняя заодно винные пары, густым облаком окутавшие место предстоящей схватки. Человек из черной дыры поднялся с четверенек и горделиво произнес:
– Местный пекарь, защитник крепостных стен и людских желудков, – после чего засунул свой нож обратно в голенище сапога.
Да он смеется надо мной, возмутился про себя монах, и в ответ едко заметил:
– Что-то я не заметил вас на стенах.
– Вы защищаете их сверху, а я снизу, – ответил пекарь, глядя прямо в глаза монаху.
– Извольте объяснить сию параболу, – не меняя язвительного тона, продолжил допрос Отец Лу.
– Неприятель делает подкоп под стены с целью натащить в сами галереи и в полости, что будут отрыты под башнями, пороху столько, что вместе с каменьями, скрепляющими наши бастионы и надежды, вверх возлетят и души тех, кто столь ретиво защищаем вами, Святой Отец.
– Я не святой, – недовольно сказал Отец Лу и подумал, с чего это сегодня всем видится надо мною нимб святости.
– Я же, – продолжал пекарь, – рою свою галерею им навстречу.
– Не вижу запасов пороха, или ты, мучная душа, зальешь их кротовьи старания добрым старым вином, – монах заржал от собственной шутки, едва не погасив остывающий факел.
Пекарь серьезно посмотрел на Отца Лу и удивленно сказал:
– Негоже священнику вести такие речи. Вино хоть и не вода, но жидкая субстанция, впусти я ее в галереи, люди, находящиеся там, захлебнутся и погибнут. Убивая человеков, идешь против Бога.
Возмущенный монах, потрясая дубинкой над головой, возопил:
– Ты идешь убивать врага, пришедшего лишать жизни тебя и твоих близких, значит, ты идешь с Богом.
Пекарь несогласно покачал головой:
– Война не богоугодное дело, какой стороной ни участвуй в ней, взял оружие в руки – стал против Бога, направил его на Него.
Отец Лу не верил своим ушам:
– Так зачем ты роешь контрпроход, безумец?
– Сказать людям в штольне то, что сказал тебе.
– То есть врагам.
– Пока зажженный фитиль не поднесен к пороховой дорожке, они люди, а не враги.
– Я доложу коменданту о твоем предательстве, ты пустым словом пускаешь врага в город, без взятия укрепленных стен, – монах задыхался от возмущения.
Пекарь улыбнулся как ни в чем ни бывало:
– Не утруждайте себя, Отец Лу, лишними хлопотами. Я уже закончил работу, уходя навстречу людям с той стороны, а их голоса уже слышны, я уберу подпорки и завалю проход за собой.
Он прощально помахал рукой и исчез в своей норе, из которой послышались торопливые удары дерева о дерево и шум падающих камней и земли.