– Храни тебя Господь, – монах перекрестился и развернулся к выходу из подвалов.
Тяжело поднимаясь по узким ступеням, жмущимся к скале, Отец Лу, пребывая под впечатлением от встречи с пекарем, размышлял о Подвиге. Человек приносит себя в жертву ради других людей или идеи, разница, по сути, не велика, только в измененном состоянии сознания, рассуждал монах, подвиг – это, прежде всего, сдвиг восприятия себя в действительности и действительности вокруг себя. Хочет ли Господь, чтобы человек сотворил подвиг? Желает ли Он, Вселюбящий, чтобы сыны Его многочисленные и многострадальные, восходили на «голгофы» через боль? Не намеренно ли Он (тут Отец Лу остановился отдышаться и перекрестился) посылает нам испытания, дабы узреть в нас жертву и получить ее?
Света, идущего сверху через распахнутые ворота, стало хватать, и монах погасил факел. Быть может, мы сами загоняем себя в горнило войн и распрей, заставляя Его, видя все это, страдать, те же из нас, кто, испытав сдвиг, решаются на подвиг, делают Ему еще больнее, ибо сокращают дни свои без Его на то веления?
Отец Лу чувствовал, что запутывается. Богословские догматы, заученные, зазубренные, вбитые (без особого рассматривания их сути) в голову, со звоном рассыпались в его сознании. Этот процесс запустила случайно (а возможно и нет) встреченная ведьма (монах перекрестился трижды), а завершил падение нравственно-церковных устоев пекарь, нацепивший на себя венок мученика и героя. И самое главное, кто же я сам в этой истории? Отец Лу выбрался на улицу и с удовольствием прищурился от яркого солнца. Его убежденность в правоте собственных взглядов на мир растворилась под теплыми лучами и развеялась легким ветром, гуляющим по пустынным крепостным улочкам, ждущим начала и одновременно пугаясь, грядущих перемен.
Раздался знакомый скрип петель, гимн встречи и прощания с родным жилищем. Неужели уходя не запер, начал вспоминать монах (основным замком его неприступной цитадели служил небольшой камень, придвигаемый к створке снаружи), он прикрыл глаза ладонью от солнца, в открытом проеме каморки стояла… ведьма, та самая женщина, с которой он столкнулся у пекарни.
– Теперь тебе не уйти от костра, – злорадно прошипел Отец Лу.
Женщина (вот истинная ведьма) не испугалась и не смутилась:
– Не-святой Отец, – сказала она и сделала приглашающий жест, – входите.
Монах потерял дар речи от такой наглости, ему на миг почудилось, что все кошки мира поменялись местами с мышами. Ведьма же, не желая разделить с ним минуту отчаянного разочарования и ментального дискомфорта, вошла внутрь, не дожидаясь его реакции. Отец Лу стоял как вкопанный, раздумывая, не сбегать ли на площадь за копьем, или к коменданту за солдатами, а возможно, сделать вылазку за крепостные стены в лес, к осиннику, срубить кол, да потолще, но, взяв себя в руки, снял с пояса дубинку и все еще в смятении толкнул собственную дверь.
Ведьма сидела на его кровати, смиренно сложив руки на коленях, с кротким взором и милой улыбкой на лице.
– Зачем пришла? – задал вопрос хозяин жилища, недовольно осознавая свое смешное положение.
– Я принесла свои извинения, раз извинений Бога тебе не надобно, – проворковала женщина.
«Влепить дубиной в висок и оттащить к коменданту, пока не очухалась, а там высокая инквизиция, «железная леди» и… костер, язви сколько хочешь», – подумал Отец Лу, но вслух сказал:
– Принимаю, теперь уходи.
Ведьма поднялась с кровати:
– Я несла яблоко своему больному сыну, когда повстречала тебя. Наш разговор задержал меня, я не успела, мой сын умер, не дождавшись меня.
– Я не знал, – прошептал монах.
– Он умер бы все равно, – продолжила женщина, – ни яблоко, ни курица, ни бычья нога не спасли бы его, только Бог. Он не захотел, но извинился передо мной, поэтому я не умерла от горя и пришла сюда со своими извинениями, ибо этот поток прерывать нельзя, иначе мир отправится в ад.
Она порылась в своих лохмотьях и достала яблоко:
– Возьми, оно должно быть вкушено хоть кем-нибудь.
С этими словами женщина вышла, солнце заглянуло на миг внутрь и спряталось опять под знакомый скрип петель.
Отец Лу не ел с прошлого вечера. Занятие бомбардированием неприятельской конницы оказалось столь увлекательным, особенно в части прицеливания и расчета дальности обстрела, что монах пропустил завтрак на стенах крепости, а время обеда (не говоря уже о молитве) он провел, как вы знаете, в винных погребах за разговорами с сумасшедшим пекарем. Отец Лу взял яблоко, оставленное ведьмой на столе, и покрутил его в руках – сморщенное, червивое, наверняка кислятина, думал он, разглядывая плод с историей. На секунду представив себе, как умирающий мальчик, дождавшись наконец давно отсутствующую мать, берет слабой, бледной рукой непритязательное на вид яблоко и подносит к сухим, потрескавшимся губам… Монах вытер глаза, внутри, под сердцем, заныло, горло перехватило. Сейчас он понял, за что Бог извинился перед женщиной и какова была сила этого извинения, если позволила матери, закрыв глаза ушедшему от нее в небытие сыну, принести часть этого извинения ему, неотесанному, машущему руками и мечущему слова о Боге бездумно. Отец Лу сжал яблоко в ладони, и… из-за стен крепости прозвучал сигнал «готовься», он сунул плод в карман и, опрокинув стол и стул, помчался на позиции.
Труба неприятеля взбодрила не только нашего героя, но и весь город. Спящие доселе улицы ожили, мужчины выбегали из домов, растаскивали собранные на площади «шатры» и «снопы» и отправлялись к своим боевым местам, заранее определенным, их домочадцы наглухо запирали ставни окон и баррикадировали двери своих жилищ изнутри. С комендантской башни противнику ответили сигналом «готовься к бою» и в подтверждение своей готовности дали залп из четырех катапульт, расположенных у главных ворот.
Когда монах, потный, запыхавшийся, с синяком на правом бедре от неудачно зацепленной дубинки, всю дорогу беспощадно колотившей своего хозяина, появился на стене возле «Святой Катарины», она была уже взведена и нацелена. В корзину, заполненную черепками, ржавыми наконечниками стрел и остатками чугунных заготовок из литейных мастерских, Отец Лу положил яблоко. Длинный, как жердь, юнец из катапультной прислуги, заметив это, усмехнулся:
– Хотите подкормить нечестивых, Отец Лу?
– Это мое извинение перед ними, – грозно ответил монах.
– За что же? – не унимался долговязый.
– А вот за что.
Отец Лу, поплевал на руки, поднял свою колотушку и уж готов был выбить клин, отправив на головы несчастных все перечисленное выше смертоносное ассорти, но снова за стенами прозвучал сигнал «перестроение», и конница развернула боевые ряды к восточной стене.
– Какого черта? – высказался неподобающим его сану манером монах, опуская колотушку. – Они уходят?
Осажденные свесились со стен, удивленно разглядывая неожиданный парад вражеских войск, происходящий на их глазах. С комендантской башни прозвучало «всем оставаться на своих местах», и в этот момент грянул гром, нет, сотни, тысячи громов. По каменным стенам пробежала волна, словно кладка была связана меж собой не толченой скорлупой, замешанной на овечьей крови, а честным словом городского блаженного, вопиющего по утрам – «покайтеся», а среди ночи – «очищайтеся».
Восточная стена, окутанная клубами черного дыма, провалилась в адскую пасть разверзнутой под ней земли.
Не уговорил, понял Отец Лу, вспомнив пекаря, пропал зазря. Он перекрестился, отцепил дубинку и повернулся к «жердине»:
– Следи за подходами, увидишь шевеление, пусть даже полевая мышь захочет проветриться, выбивай клин. Остальные за мной.
И монах, широко размахивая руками, направился к восточной части города, где вместо стены зияла огромная дыра, ставшая теперь главными воротами города, причем открытыми. Внизу, спустившись во двор цитадели, Отец Лу вдруг остановился и крикнул оттуда:
– Эй, длинный, а яблоко не отдавай, лучше съешь его.