Потом Серафим ушел для своего занятия подле шторки, и его не было на кухне час-другой. По возвращении из священного места его снова посетило высокое настроение, которое после скромной еды запросилось наружу. Он ласково взглянул на Дару, вздохнул и начал:
– Я сам, сестричка, был под дисциплиной. С раннего возраста бог подарил мне пусть крохотное, но понимание. Так что я, будучи, по собачьим меркам, щенком, как ты, слушался родителей, хотя сверстники – те буянили, лезли из-под опеки. Годов в тринадцать, да, на тринадцатом году я освоил морское дело, опять же по дедовской линии – мне много учебников осталось и древнейшие черные с белым фотографии. Ретушь, контраст – сейчас нет таких, да!
Помню, записался я на каникулах юнгой, и капитан – солидный, бородатый, как положено, – спрашивает: как разместить на судне груз, чтобы не громоздить верхнюю палубу?
Посыпались ответы, но все мимо. Я один сказал про межпалубную сходню – ее, дескать, надо спустить на грузовую палубу и наладить передвижение ящиков, вот! Гордый я был в те годы, но порок этот с дисциплиной тогда не спорил.
В сказанном Дара мало что поняла, но наслаждалась наблюдением за этим мягким, радостным добряком. Великие годы за спиной Хозяина, казалось, редко обременяли его таким занятием, которое могло затенить мерцание его духа. И теперь о капитане, матери с отцом, других преподавателях, настроивших его к взрослой жизни, судя по лицу, старик думал с благодарностью, какую порой не встретишь у других пенсионеров, когда те вспоминают своих воспитателей.
– Да, и свалилась же ты ко мне на старости лет… – под конец произнес Серафим и засмеялся.
– Перехожу, значит, из преданного в молитвах в дрессировщики. Мне бы дома сидеть да опыт свой углублять,
а я буду «фас» да «фу»!
– М-да… – добавил Серафим и задумчиво и уставился вдаль, – Мне-то, собственно, нечего бога обижать, я достиг рубежа своей жизни, как дай бог всякому… Дочку за надежного человека поставил, море не обидел и команду свою не подвел, свое дело сделал! Живу сейчас потихоньку, Мать прославляю, молюсь, за дочку радуюсь, а больше мне ничего и не надо. Так устроен, что лучше не придумаешь. С малых лет ничем тревожным не страдал, и, спроси меня теперь: "Что тебе надо? Чего хочешь?" – да ничего не надо! Все у меня есть, и добавить нечего. Счастливей меня человека еще долго искать придется. Только вот несовершенств много, да ведь что говорить, один бог совершенное совершенство. Ведь верно?
Дара гавкнула.
– Ну, твоя правда, зверь,… не те ноги, позвоночник ровнее хотелось бы – так и норовит вперед да вниз. Спорт, любимчик мой, с трудом дается, но, сама посуди, пожил! До семидесяти рукой протянуть.
Зазвонил телефон.
– Конечно, дочка… – старик заговорил в трубку…
– Але, чем занимаюсь? Чай пью с собеседницей…
– Все то же, все то же… видишь ли, я, в какой-то степени, подневольный.
– Да как у кого? У твоей небесной Матери… Допустим, имей я милосердия на сотни тысяч, тогда и на меня можно помолиться, а так…
– Постой… – перебил дочку Серафим и сделался серьезным. – Если тебе папа не нравится, ты его перемени, а что насмехаться; несчастен тот человек, кто над родителем своим верующим потеху устраивает. Я тебе аккуратно рассказываю, по-отечески, а ты сердишься!
Дара обошла старика с другой стороны, чтобы видеть, как двигаются его губы. Умная псина понимала, что люди сейчас заговорят о ней, и от этого ее щека нервно дрогнула. Собака мотнула головой и быстро поглядела вокруг себя. Мельком она увидела шторку, за ней каменную Лору, и как раз в тот момент, когда Дарины глаза задержались на скульптурке, тень от каменной женщины пересекла все расстояние от стены до нее. Будто кто осветил сзади скульптурки невидимым фонарем. Смешанная с этою тенью блестящая фигура, безучастный взгляд невидимых глаз, двоясь и мелькая в глазах Дары, делали «каменную Лору» теперь похожей на что-то такое, что иногда собаке снилось, – вероятно, на гигантского преследователя из сна.
Собаке на голову мягко опустилась рука старика:
– Ну, будет, будет! Не воображай себе. Любовь, она откроется позднее, как с человеческим устройством познакомишься. Пока тебе одни неясности, так что не сердись!
Серафим, удерживая трубку на расстоянии от уха, заулыбался иначе, словно натянуто, что не очень шло к его лицу:
– Собеседница моя испугалась, от тебя перекинулось на расстоянии. Какие вы у меня пуганые, однако!
–… А я о чем все толкую, о собаке твоей, а ты мне упреки да уколы?!
Кажется, люди условились между собой, что Даре можно пожить у Серафима. Новость затмила тревожное воспоминание, и с души бедного животного свалился тяжелый камень.