— Привыкай… хочешь стихи? — вкрадчиво и чуть хрипловато протянул он. Прокашлялся и улыбнулся…
— Так легко получаются? По принципу — что вижу, то пою? — съязвила я. Похоже — мои слова не были восприняты им достаточно серьезно. Со мной творилось непонятно что — я и злилась и боялась обидеть его. Помешав в котелке, отгребла в сторону горящие дрова, превращающиеся уже в угольки. Добившись самого слабого кипения, прикрыла крышку и повернулась к Георгию. Он опять улыбался, ну да…
— Примерно так и есть — точно сказано.
— Ну… озвучь тогда, — согласилась я.
Он медленно кивнул, глядя на меня, и тихо прочитал, выпуская те самые пресловутые стада мурашек и давая им волю гулять по моему телу:
— Мой жадный взгляд ласкает тонкий силуэт,
Ткань тоже тонкая, луч солнца на просвет.
Обнять тебя, как он, окутать всю собою…
Все то, что чувствую… и называется любовью.
— Ты о другом думать не можешь… врал. Мы же только говорили об этом — договорились, кажется, — растеряно отмерла я, понимая, что стою с закатной стороны, и опускающееся к горизонту яркое пока солнце светит мне в спину, а сарафан действительно — легкий и ткань тонкая..
— Мои чувства далеки от платонических, — широко улыбался он, — но мы договорились, да.
— Ты сейчас разговариваешь со мной, как с глупым ребенком, — дернулась я наконец уйти из-под этого «просвета» и чуть не шагнула в кострище, но вовремя уклонилась. Георгий вскочил с лавки… и сел опять, увидев, что все обошлось.
— Да, это опасно.
Когда мы уже поели и убрали за собой, а солнце опустилось совсем низко, я привычно устроилась над обрывом, прихватив незаменимую кофту. Думала о том, что прошедший день был не таким и плохим. Что разговаривать с Георгием на неопасные, отвлеченные темы — вот как сейчас за едой… нормально, и даже приятно, хотя тоже немного волнительно. Полного спокойствия так и не наступило, но я уже начала привыкать к его присутствию, переставала внутренне дергаться от каждого его движения. Небольшая неловкость была еще и оттого, что я чувствовала себя будто бы и правой, но, в то же время — самую чуточку виноватой. И потому позвала, когда он вышел из душа — захотелось сделать что-то приятное для него, хотя бы поделиться незабываемым зрелищем:
— Солнце садится. Хочешь… посмотри закат. Только оденься теплее — здесь, как только стемнеет, так сразу резко холодает.
Он молча прошел в домик и вернулся уже в светлом джемпере. Он теперь одевался во все светлое… ему очень шло. Мы тихо сидели в тех же все креслах и смотрели на виднеющиеся в наступающих сумерках далеко внизу белые хлопья тумана над рекой. На горы, всплошную покрытые кудрявым каким-то лесом, как барашки… Я скосила глаза на его голову — короткие густые волосы чуть вились, и очень хотелось коснуться их рукой, попробовать наощупь, но я бы не посмела. А попробовала бы посметь — не поднялась бы рука. Я уже сейчас чувствовала, как она мистическим образом тяжелеет, как гиря — просто от того, что я допустила запретную мысль.
А солнце потихоньку опускалось, и зелень лесов становилась все темнее и плотнее, из ущелья потянуло холодком…
— Сейчас станет… — шепнула я и тихо охнула — самый краешек солнца скрылся, и из этого места вдруг полыхнуло на полнеба изумрудной зеленью! Миг… и стемнело, только ломаная полоса горизонта и часть неба над ней еще слабо светились привычным розовым светом.
— Зеленый луч, — тихо отозвался Георгий, — сломанный фиолетовый… редкое явление в горах, но бывает, как видно…
— Да… я слышала, что над морем это чаще… Трудно поверить глазам, — шептала я потрясенно, — это же десятый закат здесь и ничего подобного до сих пор…
— Катя… ты должна понимать, что у меня к тебе, — вдруг начал он, глядя все так же в сторону заката, а я промолчала и не стала его прерывать. Не то было настроение, чтобы спорить — совершенно не конфликтное.
— Это не примитивная похоть, ты могла сделать неправильный вывод… из стиха. Все очень серьезно — ты спасла мне жизнь… в буквальном смысле. Остервенелого от безысходности и своей несостоятельности озлобленного мужика ты превратила в любящего человека и поэта. И я сейчас не про марку. Да… — оглянулся он на меня и, увидев, что я внимательно слушаю, продолжил: — До этого были только злобные пасквили и мат, я уже душу терял в этой ненависти — к окружающему, к жизни, к себе…
Тогда, когда ты первый раз вышла на работу — это был день, когда Лена позвонила и сказала, что Сашку успешно прооперировали. Единственный счастливый для меня день за многие годы и вдруг — ты! И смотришь так, будто я такой, как раньше — на что-то хорошее способный и в это хорошее верящий, и меня такого еще можно любить…