Я засветила марку — о ней знает Георгий. Запросто могла и не говорить о ней, соврать, наконец — загонять иголки под ногти мне точно никто не стал бы. Но он так упорно настаивал тогда, а моя влюбленность к тому времени, очевидно, достигла своего пика. А как следствие — неосознанная идеализация объекта мечтаний, хотя надо было вовремя вспомнить о любовнице, и нимб безжалостно иссечь.
Но, скорее всего, главную роль сыграло безграничное доверие к нему Сам-Сама. Гадать бесполезно — это сейчас я способна более-менее разумно анализировать свои тогдашние поступки, да и то только на расстоянии от него.
Здесь — в больнице, у меня кажется, должно найтись время, чтобы не спеша подумать, но посетители идут один за другим, что начинает слегка напрягать. И я спрашиваю у Ивана, не особо-то и надеясь на честный ответ:
— Обход, тихий час, процедуры… В больнице отменили даже намек на режим, в том числе и пропускной?
— Страшный велел пропускать к тебе всех желающих, безо всяких ограничений.
Что-о-о…?! И это после того, как меня хотели убить? И что мне после этого делать?! Думать…
Через неделю папа уезжал на поезде в свою Черногорию, а мы провожали его. И как же хорошо, что это такие разные вещи — провожать самолеты и поезда. Мы с бабушкой были совершенно спокойны за него.
— Я буду звонить, но не очень часто, — говорил он, обнимая меня на прощанье: — Новостей, интересных тебе, у меня почти нет. Охота же тебя не интересует? А прямо сейчас я буду очень занят. Звони по вечерам сама, слышишь? А я разок в неделю или когда затоскую, тогда внепланово… Кать! Подумай, чтобы переехать ко мне насовсем, ладно? Не сейчас! Просто подумай, попробуй привыкнуть к этой мысли.
Я крепко обнимала его и прятала лицо на его плече, вдыхая родной папкин запах. Цеплялась руками за тонкую куртку яркого изумрудного цвета и молчала. Почему-то думалось о том, что у нас мужчины очень редко носят такие яркие вещи и хоть что-то хорошее есть в его проклятой загранице. Отпускать его было тяжело. Я опять чувствовала себя покинутым ребенком. Крутило в носу и чесались глаза — просились плакать. Последние годы я стала нервной и сильно подверженной настроению.
— Он и меня уговаривал, — недовольно проворчала бабушка, уже когда мы с ней сели в машину, возвращаясь домой: — Срываться непонятно куда, в чужие люди, бросить все…
— … нажитое непосильным трудом. Вот только не нагнетай, ба, не нужно меня агитировать. Я может, тоже патриотка и не представляю себя на натовской чужбине вдали от горячо любимой Родины.
— Это ты зубоскалишь потому, что на самом деле не представляешь себе. А он тоже не от хорошей жизни туда рванул и сидит там. А нам с тобой зачем? С какого вдруг?
— Папа хочет семью? — осторожно предположила я.
— Вот пусть сам и возвращается, или новую создает. Можно подумать, в сорок шесть жизнь заканчивается… Он молчит, Катя, но просто хороший психолог не вернул бы его к жизни так полно, ты же все помнишь… Скорее всего, у него там кто-то есть. Я, конечно, пытала, как могла, но он не признался, — не приняла бабушка мою версию.
Без папы дом казался пустым, и нам понадобилось какое-то время, чтобы опять привыкнуть жить в нем вдвоем. А на следующий день совершенно неожиданно объявился Сергей. Нежданно-негаданно, но очень эффектно появился — ждал меня после работы на стоянке возле Шарашки. Красивый мужчина в темном классическом костюме с белоснежной рубашкой, но без галстука, да еще и с большим букетом мелких снежно-белых хризантем в руках и виноватой улыбкой на лице. Хризантемы из сада Воронцовых я узнала сразу, и это решило все…
Я как-то сразу почувствовала себя очень раскованно и свободно, будто до этого мы были знакомы целые годы. К тому же, мы были достаточно близко знакомы — контактно, что сейчас почему-то абсолютно не смущало и не раздражало, а вызывало непонятное злорадное чувство — легкое и предвкушающее. И я пошла прямиком к нему, мигом настроившись на безобидную колкую перепалку. А что будет потом, на тот момент казалось мне не таким и важным — все будет зависеть от меня, он сам признавал это. Я понимала, что сейчас он опять начнет извиняться — это само собой. И от того, что и как он скажет, зависело — приму я эти извинения или нет. Но мы с ним будем разговаривать, и у меня появится возможность узнать, наконец, что все-таки означало — «такая»? Ну а отсюда, соответственно, и будем дальше плясать.