— Похоже, обошлось. Давай тогда в машину. На холодной земле не дело, — говорит он уже совсем другим, спокойным голосом.
— Штаны грязные и кровь же… не отмоешь потом салон.
Он прислоняет меня к боку своей «авдюши», молча снимает с себя темную куртку и бросает ее на заднее сиденье, подталкивает и сажает меня туда. И я осторожно откидываюсь на мягкую спинку, удобнее устраивая ногу и стараясь потихоньку расслабить мышцы левой стороны тела. Боль не стихает — нет, но становится какой-то ровной и терпимой, только на месте пореза что-то будто дергает и там горячо. Он возвращается за прибором, который лежит на земле на том месте, где я перед этим сидела. Старый отцовский лопатник, как он называл портмоне, я все так же крепко сжимаю в руке. Отстраненно смотрю на потертую рыжую кожу и заставляю себя разжать судорожно сведенные побелевшие пальцы, чтобы положить его на сиденье рядом с собою.
Мужчина садится на водительское сиденье и молчит. Время идет, а в моей голове беспокойно роятся и потихоньку формируются подозрения и выводы. Совершенно нелепые вначале догадки постепенно «обрастают мясом» и начинают казаться логичными. Хочется прекратить думать в эту сторону, но ничего не получается. А еще не хочется ни говорить, ни двигаться, когда мой слух улавливает звук форсируемого автомобильного движка, который приближается со стороны города.
Первым рядом с нами останавливается машина ГАИ, а затем — наш дежурный «Хантер». Я с отчаяньем или обреченностью — сама не понимаю, смотрю на гаишника, который неспешно выходит из машины. Зачем они сообщили в Шарашку? Именно сейчас я совсем не готова… И когда он приближается ко мне и спрашивает:
— Екатерина Мальцева? Это вы заявили о покушении на жизнь?
Я уже и не знаю, что говорить и отвечаю спокойно, как только могу:
— Сейчас не так уверена в этом, извините. Я тут была немного… в панике, до сих пор пальцы подрагивают.
— Зачем же вводить в заблуждение органы? — используя выверенный служебный тон, интересуется гаишник.
— Так вы и не приняли во внимание, насколько я вижу. Вот товарищ… он вытащил меня из машины перед самым взрывом, — говорю я, глядя на своего спасителя — высокого и крепкого парня в джинсах и легком свитере, с некрасивым, но до невозможности приятным для меня лицом с жестким ежиком волос над ним. Он молча кивает, а я думаю о Георгии Страшном, который стоит за его спиной. Опять вспоминается, что он знает о марке.
Я не стала сообщать об аварии в нашу СБ, не желая лишний раз видеть его, да еще и в такой ситуации. И, конечно же, это было неправильно.
Страшный подходит ближе и смотрит, а я сразу же закрываю глаза, потому что до сих пор теряюсь от его прямого взгляда — до дрожи в ногах, до замирания сердца. Он так не вовремя здесь и сейчас, когда в голове сумбур и сумятица, а боль душевная медленно перемещается в самое сердце, почти вытесняя собой боль от ушибов. Я всерьез боюсь расплакаться, слушая его голос, встревоженный и непривычно мягкий, как никогда до этого:
— Катя… почему не вызвали скорую? Где у тебя болит?
Я молчу — все во мне противится такому его голосу, самому его присутствию здесь, и за меня отвечает мой спаситель:
— Да вроде не поломалась, а порез на ноге я закрыл. Когда гайцы отпустят, до "травмы" можно и своим ходом.
А Георгий не унимается:
— Катя… — снова мягко тянет он мое имя, сегодня впервые обращаясь так неофициально и на «ты»: — Посмотри на меня, пожалуйста. Тебе, правда, не нужна срочная помощь? Сильных болей нет?
Я заставляю себя открыть глаза и честно отвечаю:
— Нет.
— Ладно… — отрывает он пристальный взгляд от моих глаз и упрямо отворачивается к гаишнику: — Тогда разбирайтесь тут, а мы в больницу. Костя, останься здесь и проконтролируй.
Он поедет со мной? Я замираю со снова закрытыми глазами и вся превращаюсь в одно большое настороженное ухо. Я не уверена сейчас, что смогу идти сама, и думаю о том, что если не смогу — поползу. Гаишник пытается настоять на той последовательности действий, которую считает правильной он, но Георгий уходит от дискуссии на тему опыта и компетентности, дожимая его: