— Была там, дома, хотя вообще тоже не совсем… А здесь… Ну не сказал бы…
Он кивает, вздыхает, напоминает мне, что вакуум — тоже хорошо, если, конечно, сумеешь извлечь из него пользу. Я соглашаюсь. Он смотрит на меня теперь уже с большей теплотой. Это не значит, что он меня понимает; скорее всего ему просто знакомо такое состояние.
— Кого ты больше всего ненавидишь?
Я немного помолчал, пытаясь представить вместо фисташек лица игроков, но безуспешно.
— Тех, с кем я лично не знаком, но кто способен запихнуть маленькую собачонку в телефонную кабину к двум питбулям.
— И что ты делаешь со своей яростью?
— Ничего. Раньше играл в Ля-Курнев с местными пацанами.
— Они напоминают тебе, откуда ты сам?
— Остальным мне и сказать-то нечего.
Он кладет руки на стол и наклоняется ко мне.
— Мне тоже, Руа. Избалованные дети, торгующие именем, тусовщики, которые чаще мелькают в рекламных роликах и на показах мод, чем на поле, продажные звезды, меняющие по три клуба за сезон, — это уже не игроки, это актеры на полставки, фондовые опционы, таким впору проставлять на майках биржевую котировку! Для меня это не команда, это каталог. Даже если каждый из них по отдельности хорош, все вместе они ничто. Хороший игрок с таким-то количеством нолей плюс хороший игрок с таким-то количеством нолей вместе дают ноль! Где командный дух, азарт, воля к победе? Что мне прикажешь с ними делать? До этого я тренировал команду из Ирана — нищая страна, банды религиозных фанатиков, там футбол — последнее прибежище человечности, единственное, после Господа Бога, утешение: вот им я нужен, там я могу работать! Ты играешь в среду.
Я едва сдерживаюсь, напрягая всю силу воли, чтобы не закричать от радости, не подпрыгнуть до потолка и не кинуться ему на шею. Ограничиваюсь тем, что всем своим видом выражаю полную готовность.
— При условии, что на тренировке будешь в хорошей форме. Или уже застоялся, как думаешь?
— Нет.
— Итальянский «Лацио», что ты о них скажешь?
— Худшие болельщики в мире.
— Особенности игры?
— Подкаты между ног, симуляция сноса на границе штрафной, длинные передачи за спину защите.
— Сможешь их блокировать?
— Скорее отразить. Перехват — мое слабое место.
— Будешь правым полузащитником, как в начале твоей карьеры: в этой позиции ты лучше всего открываешься и работаешь с мячом. Я ставлю тебя чуть позади нападающих, чтобы игроки «Лацио» сосредоточились на них, начну с расстановки в «4–4–2», ты будешь свободен в выборе зоны. Хочу, чтобы ты забил в первые пять минут игры. Ускорение прямо по центру, финт перед вратарем: у тебя всегда получаются удары в противоход, но здесь об этом никто не знает. А потом пусть игра идет сама собой, вы переходите к «3–4–1–2», я выдвигаю на острие Азими, и вся команда настраивается на то, чтобы заработать пенальти в штрафной итальянцев: дразните их, чтобы они активнее на вас нападали, а не изображали из себя пострадавших. Учитывая нынешнее состояние командной игры, единственное, на что у меня есть время — отработать с вами тактику, как сломать игру противника. Кайолль пробьет первый пенальти. Ты следом. Только у вас двоих есть то, что мне нужно, — бешеное желание играть. Обида, чувство несправедливости, желание отомстить. Я хочу, чтобы всю игру ты думал о Греге Лемарша. Вопросы есть?
Я сглатываю, совершенно ошалев от его напора, воли. Он чеканит слова, стуча по столу ребром ладони.
— А что с моим паспортом?
— Все отлично.
— Кем я буду? Греком? Португальцем?
— В этом нет необходимости: я ставлю только трех игроков — не граждан Евросоюза, ты один из них. Еще вопросы?
— По поводу Кайолля, он отличный игрок, я рад, но как насчет допинга…
— Он отрицает, и я ему верю. Один из ваших прежних тренеров давал вам пищевые добавки, состав которых вы не знали: я вам ничего давать не собираюсь, вот и все. Если Кайолля отстранят, я его заменю, если нет, он останется вашим капитаном. Что за книги у Гордимер Надин?
— За такие дают нобелевские премии.
Он сдвигает фисташки к краю, смотрит на меня искоса и произносит:
— Надо будет почитать.
— Мне бы тоже.
Он улыбается, сгребает отобранные фисташки в ладонь и ссыпает в блюдце.
— Я доверяю тем, кто честен со мной, Руа. В чем дело? Я чувствую, тебя что-то беспокоит.
— Президент. После того что я ему наговорил… Вы думаете, он захочет, чтобы я?..
— Во-первых, ему нужно оставить привычку решать за тренера. Во-вторых, чего он там хочет? Чтобы я поднял вас в верхнюю часть таблицы. А в среду — либо с тобой, либо без меня. Что-то не так?
— Нет, это здорово, но… Не могу поверить, что такой человек, как вы, ставит на такого, как я.
— Почему?
— Я ни разу еще не проявил себя, месье Копик. Я забил тридцать восемь голов благодаря своим индивидуальным действиям, и все. Мне практики не хватает, и в то же время я чувствую себя истощенным, с тех пор как живу во Франции. Не физически, морально.
Он протягивает мне сигарету, закуривает сам и закрывает свой коричневый блокнот.
— Всегда сомневайся, Руа. В этом твоя сила. Я понял это, когда напомнил тебе о матче против «Бафаны», чтобы узнать, что ты думаешь по этому поводу. Не представляя границ собственных возможностей, мы никогда не сможем их преодолеть. Так что подумай, а вдруг я всем игрокам стартового состава говорю то же самое, чтобы каждый, как и ты, считал себя основным, а может, и не всем.
Он мягко кладет руку мне на плечо. Я уронил голову на руки и, не выдержав, расплакался.
— Ничего-ничего, сынок. Для меня победа — это не только счет, но и внутренний настрой, согласен? И чем крупнее счет, тем лучше, но главное — самому не терять духа.
Я выпрямляюсь, приношу извинения, что расклеился у него на глазах. Он благодарит меня, смотрит на часы и кивком указывает на выход. Наверное, у него назначено несколько встреч в этом кафе, где я каждое утро проводил в компании двух таких же отверженных, копаясь в себе, чтобы окончательно не пропасть, — он прав. Если он думает, что меня еще можно вытащить, то это только благодаря тому, что я залег на дно, когда на поверхности уже стало невозможно дышать.
— Возвращайся домой и ложись спать. Тренировка в понедельник в восемь.
Звонок Тальи застает меня на улице. Я отошел от кафе метров на двести-триста и все еще в смятении. Она спрашивает, получил ли я сообщение насчет понедельника. Я отвечаю «да». Она говорит, что с моей стороны было очень мило проведать Максимо. Она вернулась с Сардинии, очень довольна, работала по десять часов в день, партнеры, обтрескавшиеся вдрызг, — ужас, конечно, но платили хорошо, она думала обо мне, написала мне открытку, но забыла ее в аэропорту, Брюно Питун меня обнимает, совместной сцены у них не было, он влюбился в свою партнершу, они решили продолжить после съемок и поехали на Корсику, ей не терпится меня увидеть, но ей надо отоспаться, увидимся завтра. Я того же мнения. Сегодня вечером у меня нет никакого желания притворяться. После того что я только что пережил.
— Но, если ты занят, увидимся в понедельник вечером, — делает она вывод из моего молчания. — Либо вообще больше не увидимся, если тебе надоело, не вопрос.
— Пообедаем завтра?
— «Рояль-Монсо», в холле в час дня. Авеню Ош, 35.
— Идет. Мне многое нужно тебе рассказать…
— У тебя странный голос. Ты не один?
— Ну да.
Так, конечно, проще всего и уравнивает нас.
— Извини. Поступай как знаешь, приятного вечера. Она отключается. Я убираю мобильный и немного злюсь на нее. Что мне теперь с ней делать? Как взять ее с собой в свою новую жизнь, которая начинается в понедельник?
Возвращаюсь домой, прокручивая в голове каждое слово Копика, ничего не ем, ложусь спать, сразу же отключаюсь: открываю белую калитку и всю ночь брожу по эвкалиптовой аллее, а под ногами хрустят фисташки.
— Ну что, мир? — спрашивает она, останавливаясь передо мной посреди холла. На ней черное облегающее платье из замши, волосы стянуты в хвост, с которого капает вода. — Ты меня тогда в больнице вывел из себя, я вчера тебя побеспокоила — теперь мы квиты и давай забудем. Ну, здравствуй?