* * *
Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде. Он уже несколько месяцев был в Петербурге, а я не думал с ним сойтись, хотя имел к тому немало предлогов и много случаев. Уважая Грибоедова как автора, я еще не уважал его как человека. «Это необыкновенное существо, это гений!» – говорили мне некоторые из его приятелей. Я не верил. Всякий энтузиазм в других порождал во мне холодность, по весьма естественному рассуждению: чем более человек находится вне себя, тем менее он способен ценить или измерять вещи глазами рассудка; следственно, те, которые внемлют ему, должны дополнять своим разумом пустоту и, не увлекаясь чувствами, более не доверять, чем верить. Впрочем, это правило применил я только к заглазным похвалам. Электрическая искра восторга потрясала нередко и меня, но не иначе, как от прикосновения. Притом частые восторги иных друзей моих нередко вспыхивали от таких предметов, которые вовсе того не стоили – как Макбет привидениями, я был пресыщен их чудесами и феноменами. Знаки восклицания в преувеличенных письмах о нем не убеждали меня более, чем двоеточия и многоточия, словом, я хотел иметь свое мнение и без достаточной причины не менять старого на новое. Между тем, однако ж, как я <ни> упирался с ним встретиться, случай свел нас невзначай. Я сидел у больного приятеля моего, гвардейского офицера Н. А. Муханова[3], страстного любителя всего изящного. Это было утром, в августе месяце 1824 года[4]. Вдруг дверь распахнулась; вошел человек благородной наружности, среднего роста, в черном фраке, с очками на глазах.
– Я зашел навестить вас, – сказал незнакомец, обращаясь к моему приятелю. – Поправляетесь ли вы?
И в лице его видно было столько же искреннего участия, как в его приемах умения жить в хорошем обществе, но без всякого жеманства, без всякой формальности; можно сказать даже, что движения его были как-то странны и отрывисты и со всем тем приличны как нельзя более. Оригинальность кладет свою печать даже и на привычки подражания. – Это был Грибоедов.
Обрадованный хозяин поспешил познакомить нас. Оба имени прозвучали весьма внятно, но мы приветствовали друг друга очень холодно, даже не подали друг другу руки. Разговор завязался по-французски о чем-то весьма обыкновенном – наконец он склонился на словесность. Передо мною лежал том Байрона, и я сказал, что утешительно жить в нашем веке по крайней мере потому, что он умеет ценить гениальные произведения Байрона.
– Даже оценять многое выше достоинства, – сказал Грибоедов.
– Я думаю, это обвинение не может касаться авторов, каковы Гете или Байрон, – возразил я.
– Почему же нет? Может быть, и обоих. Разве поклонники первого не превозносят до небес его каждую поэтическую шалость? Разве не придают каждому его слову, наудачу брошенному, тысячу противоположных значений? С Байроном поступают еще забавнее, потому что его читает весь модный свет. Гете толкуют, как будто оп был непонятен; а Байроном восхищаются, не понимая его в самом деле. Никто не смеет сказать, что он проник великого мыслителя, и никто не хочет признаться, что он не понял благородного лорда.
– Этому виной, я думаю, различные способы их выражения. Гете облек мысли чувствами, между тем как Байрон расцветил чувства мыслью. Не всякий дерзнет хвалиться своим умом; но всякий рад сказать, что у него есть сердце, и, замечая, что Гете терзает более его ум, а Байрон чувство, полагает, что легче разгадать последнее, чем первый, хотя то и другое равно трудно.
– Для того чтобы заглянуть в лицо к ним, для доступа к высотам их не помогут ни ползки, ни прыжки: тут надобны крылья… И крылья орла, – прибавил Грибоедов. – Солнечные лучи играют и в блёстке, и в капле, но только масса воды может отразить целое солнце, только высокая душа может обнять полную мысль гения. Что касается, однако ж, до характеристики выражений в Гете и Байроне, она, мне кажется, слишком произвольна. Вы назвали их обоих великими, и, в отношении к ним, это справедливо; но между ними все превосходство в величии должно отдать Гете: он объясняет своею идеею все человечество; Байрон, со всем разнообразием мыслей, – только чело – века.
– Надеюсь, вы не сделаете этого укора Шекспиру. Каждая пьеса его сохраняет единство какой-нибудь великой мысли, важной для истории страстей человеческих, несмотря на грязную пену многих подробностей, свойственных более веку, нежели человеку. Я не знаю ни одного писателя в мире, который бы обладал сильнейшим языком и большим разнообразием мыслей. Вспомните, что он проложил дорогу самому Гете. Вспомните, когда писал он…
1
Александр Александрович Бестужев (Марлинский) (1797—1837) – писатель-декабрист, издававший вместе с Рылеевым альманах «Полярная звезда». Еще до знакомства с Грибоедовым, в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России», которою открывался первый выпуск альманаха, Бестужев писал: «Грибоедов весьма удачно переделал с французского комедию «Молодые супруги» («Le secret dn menage»); стихи его живы; хороший их тон ручается за вкус его, и вообще в нем видно большое дарование для театра» («Полярная звезда на 1823 г.», с. 34). Период его личного знакомства с Грибоедовым был недолгим: с июня 1824 г. по апрель 1825 г., когда Бестужев по делам службы отбывает в Москву. Однако, этого времени оказалось достаточно, чтобы первоначальное предубеждение к Грибоедову, возникшее у Бестужева под влиянием рассказов Якубовича о дуэли Шереметева с Завадовским, сменилось тесными дружескими отношениями. Свидетельством их является воспоминание Бестужева о том, что в доме «почтенной матушки и сестры Александра Сергеевича» он «был как родной» (РВ, 1870, Ќ 5, с. 263), и единственное дошедшее до нас письмо Грибоедова к нему от 22 ноября 1825 г. из станицы Екатериноградской, в котором он просит обнять Рылеева «искренне, по-республикански» (см. с. 380 наст. изд.). В «Полярной звезде на 1825 г.» (с. 18) А. Бестужев высоко оценил комедию «Горе от ума»: «Человек с сердцем не прочтет ее, не смеявшись, ее тронувшись до слез. Люди, привычные даже забавляться по французской систематике или оскорбленные зеркальностью сцен, говорят, что в ней нет завязки, что автор не по правилам нравится, – но пусть они говорят, что им угодно; предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных». 15 января 1825 г. Бестужев писал В. И. Туманскому: «Здесь шумит, и по достоинству, Грибоедова комедия. Это – диво, и он сам пресвежая душа» (Никсонов, с. 168). Память о Грибоедове Бестужев пронес через всю свою жизнь. 4 февраля 1832 г. он писал Н. А. Полевому из Дербента: «Грибоедов взял слово с Паскевича мне благодетельствовать, даже выпросить меня из Сибири у государя. Я видел на сей счет сделанную покойником записку… Благороднейшая душа! Свет не стоил тебя… по крайней мере, я стоил его дружбы в горжусь этим» (РВ, 1861, Ќ 3, с. 321). В письме же к брату Павлу из Тифлиса от 23 февраля 1837 г., за три месяца до своей гибели, Бестужев писал: «Меня глубоко огорчила трагическая смерть Пушкина, дорогой Павел… Я не смыкал глаз всю ночь, а на заре я уж ехал по скверной дороге в монастырь св. Давида, который ты знаешь. Приехав туда, я зову священника и прошу его отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой ногами толпы, без камня, без надписи. Я плакал тогда горькими слезами, как плачу теперь, над другом, над товарищем по оружию, над самим собой. И когда священник произнес слова: «за убиенных боляр Александра и Александра», я задыхался от рыданий – эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предсказанием… Да, я чувствую это, моя смерть тоже будет насильственной, необычной и близкой» (Пиксанов, с. 188; подлинник по-французски).
2
По изд.: «Воспоминания Бестужевых». М. – Л., 1951, с. 523—530, с исправлениями по автографу (ИРЛИ, ф. 604, Ќ 7, лл. 7-14; Ќ 12, лл. 73—74).
Воспоминания Бестужева о Грибоедове написаны, по-видимому, в Сибири, под непосредственным впечатлением известия о гибели драматурга. Текст их несомненно беллетризован, что особенно заметно в воспроизводимых мемуаристом диалогах (характерно, что на полях черновой тетради, хранящейся в ИРЛИ, набросаны заготовки фраз: «оковы никогда не могут быть игрушки»; «но сердце, как холодный стакан, не выдержит этой жаркой страсти»; «гербы, как дурные грибы на стенах»).
Впервые очерк, по копии Е. Бестужевой, был напечатан в журнале «Отечественные записки» (1860, Ќ 10, с. 633—640). Ряд ошибок был исправлен по черновому автографу М. К. Азадовским в кн.: «Воспоминания Бестужевых». М. – Л., 1951.
3
Н. А. Муханов, корнет уланского полка, дальний родственник Грибоедова и двоюродный брат декабриста П. А. Муханова. После 1825 г. был адъютантом петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова (члена Следственного комитета) и во время пребывания Грибоедова под арестом виделся с ним и оказывал ему помощь, о чем свидетельствуют дошедшие до нас записки Грибоедова к Муханову (ПССГ, т. III, с. 152—153; относительно правильной их датировки см.: «Воспоминания Бестужевых», с. 804). И после освобождения Грибоедова летом 1820 г. он часто с ним встречается, это засвидетельствовано в письмах Н. А. Муханова к брату Александру: «Грибоедов не едет в Москву, потому что был в простуде, все это время страдал от флюса и потом не кончил еще совершенно дела здесь» (20 июня); «Сейчас выходит от меня Грибоедов, с которым я беспрестанно вижусь. Чудо что за человек: умен, нравственности необыкновенной в наш век, да что же я его описываю, ты сам его также знаетш» (без даты); «Пока буду часто встречаться с Грибоедовым да с Вяземским, а как они уедут, то хоть умирай с тоски» (6 июля) (ГИМ, ф. 117, Ќ 86—88; см. также Ќ 34, 107, 198).
4
Встреча Бестужева с Грибоедовым у Муханова произошла не в августе, а 5 июля 1824 г. (см.: Нечкина, с. 444). Этапы сближения с Грибоедовым отмечены в письмах Бестужева к Вяземскому: «Я познакомился с Грибоедовым, но еще не сошелся с ним, во-первых, потому, что то он, то я здесь не жил, а во-вторых, мне кажется, что он любит поклонение, и бог Аполлон ему судья за сведенье с ума Кюхельбекера: какую чуху, прости господи, напорол он в своей «Мнемозине»! Впрочем, в два или три свиданья наши я видел в нем и любезного европейца, и просвещенного человека – две редкие вещи в одной особе, особенно на Руси. Мы говорили о Вас, любезнейший князь, – и я помирился с человечеством и литературою» (20 сентября); «Грибоедов Вам кланяется, я сегодня его видел… С тех пор как лучше его узнаю, я более и более уважаю его характер и снисхожу к его странностям» (3 ноября); «Грибоедов со мною сошелся – он преблагородный человек…» (12 января) (ЛН, т. 60, кн. 1, с. 224, 226, 228).