— Отлично. Джо, послушай… Мне много надо тебе рассказать, объяснить. Я понимаю, почему ты не хочешь меня слушать, не хочешь ничего менять... Если бы это было возможно, я бы не пришла сегодня, я бы оставила тебя в покое. Я виновата перед тобой, возможно, если бы я не стала выяснять кто ты, всего этого бы не было… Но ты должен знать — кто ты. Я знаю теперь, как вернуть тебе память.
Он вымыл руки и сел напротив нее.
— Ты хочешь, чтобы я стал прежним?
— Мое желание не имеет значения.
— Как и мое?
— У нас есть два варианта решения, — она говорила, словно заучила слова заранее. — И в любом случае, я должна тебе все рассказать и объяснить. Ты сможешь выбрать, что делать дальше, правда, выбор не широк.
— Давай сперва покончим с яичницей, а потом уже с моим темным прошлым.
— Джо!
— Я серьезно, я не могу решать такие вопросы на пустой желудок.
Он поймал ее взгляд. Так смотрят на поправившихся вопреки всем прогнозам больных.
— Ты все еще гадаешь — кто я?
— Я почти уверена, что ты — это… — она замолчала, — лучше я расскажу тебе все по порядку.
Он вернулся к готовке.
— Мы с ним настолько похожи?
— Мне трудно судить, я не знала его хорошо и все же, я думаю, что сейчас — ты другой. Джо на данный момент полностью вытеснил прежнюю личность. Мне кажется, ты даже выглядишь моложе, насколько помню. Но мы были тогда детьми. Нам все, кто старше тридцати, казались ужасными стариками.
— Сколько ему лет? Должно было быть?
— Сейчас? Сорок четыре.
— Сорок четыре веселых стрижа… — он не поворачивался к ней, так было проще. Да и зелень сама не нашинкуется… — После больницы я думал, что мне все пятьдесят. — Он снял бекон, вылил на сковороду взбитые яйца, уменьшил огонь.
— Мне жаль, — повторила она.
— Не стоит жалеть. Ты стоишь того, чтобы ради тебя и забыть, и вспомнить, если надо.
— Это ты сейчас так думаешь…
Он обошел стол, склонился над ней.
— Если есть шанс не вспоминать — я использую его, вот мой выбор. Я не хочу становиться тем, кого ты… не любишь и не сможешь полюбить. А мне хочется верить, что ты все-таки будешь со мной.
— Хорошо. Пусть будет так. — Она кивнула, нахмурившись. Ни слова о том, что он только что признался ей в любви.
— Как поживает муж? — он снова вернулся к готовке.
— Не знаю. Я… я ему призналась в измене и он ушел.
— Что? — он не поверил своим ушам. — Ты призналась…
Собственно, что его удивило? Гермиона — цельная и честная, такая не будет жить двойной жизнью.
— Ты призналась, потому что невыносимо врать, или потому что…
Она закрыла глаза, задирая подбородок и сглатывая слезы:
— Только не будет сейчас обо мне. Я сама себя загнала в такую ловушку, как когда-то на втором курсе… Неважно. Сперва надо разобраться с тобой, потом уже я…
— Бог ты мой, — он снял сковороду с огня, — умеешь ты удивлять.
— То ли еще будет.
Он разложил еду по тарелкам, достал соусы и хлеб, сел напротив Гермионы.
Так странно было сидеть на кухне и завтракать вместе с ней. Он позволил себе представить, что это — их обычное утро, что так было и так будет. Можно было помечтать, что сейчас они пойдут гулять по Лондону, или в кино. Можно было сделать вид, что нет тайн, нет его амнезии, нет ее мужа, что прошлого — нет, а впереди только светлое будущее.
Он смотрел на нее, запоминая, хотя лучше других теперь знал, насколько ненадежная штука — память.
— Пойдем гулять? Или в кино, — он постарался, чтобы предложение звучало беспечно.
— Нет, сначала ты выслушай меня. И спасибо, очень все вкусно, мне действительно давно надо было подкрепиться.
— Не за что, заходи почаще, — он хотел собрать посуду со стола, но Гермиона остановила его.
— Подожди. И лучше сядь.
— Хорошо, — он послушно сел на место. Гермиона достала свою указку, которой уже пыталась его загипнотизировать, взмахнула, пробормотав что-то вроде: «Вино, град, лиса и оса» и тарелки взмыли со стола и неторопливо отправились в раковину, вода включилась, подчиняясь воле указки Гермионы, дозатор сам налил на подлетевшую к нему губку мыло. Губка принялась мыть тарелки, которые то так, то эдак подставляли ей бока. За тарелками в сторону раковины отправились чашки.
Джо сидел, стараясь не шевелиться: он знал, что это — невозможно, но он сам видел это.
— Знаешь, — произнес он, когда чашки, наконец, встали рядом с раковиной, — лучший вариант, что я все еще болен и мне это снится. Худший — что я в больнице, в коме и все это — начиная с ресторана и заканчивая вот этой сценой — мой предсмертный бред.
— Это не бред. Это волшебство, магия. И ты так мог когда-то, и не только мыть посуду, — она превратила на его глазах блюдце в красивую стеклянную вазу, налила — прямо из воздуха — воды, и в пустой вазе, на его глазах, выросла роза. Гермиона взмахнула указкой и ваза по воздуху приплыла к нему в руки. Он ощущал прохладу стекла, он чувствовал аромат цветка, он провел рукой по листьям и стеблю, уколовшись шипом. Кровь на пальце была самая настоящая.
— Когда мне было почти одиннадцать, к нам в дом пришла странно одетая женщина. Она сказала, что я — волшебница, и показала мне и моим родным, что она может. Родители не спали всю ночь после ее визита, а я… я не могла поверить. Я была самым простым ребенком, ходила в обычную школу. У меня были друзья, не много, но были, у меня был котенок, я, конечно, мечтала о чудесах, но была уверена, что это невозможно. Я хотела стать врачом, как родители… Мне было ужасно страшно. Та женщина сказала, что если я не буду учиться, то не смогу совладать со своей силой, со своим даром и кто-нибудь пострадает. У нас пару раз происходили дома странности, но родители как-то находили более-менее путные объяснения этому. Я не хотела ехать в школу волшебства, я не хотела в одиннадцать лет оказаться один на один с совершенно новым миром, но кто тогда смог бы обучить меня контролю? Я прочитала о волшебном мире достаточно и поняла, что мне будет непросто. А потом, потом я решила, что учеба — это просто учеба. Я стала лучшей ученицей. Когда учишь формулы, кажется, что всему этому есть рациональное объяснение. Я решила для себя, что магия — разновидность науки, просто очень продвинутый ее вариант. А потом я привыкла.
Она замолчала, он осторожно поставил вазу на стол, встал и прошелся по кухне.
— Сейчас я жалею, что не курю. Было бы кстати, — он снова сел. — Ты хочешь, чтобы я поверил, что есть… магия?
Это было дико и глупо, это было невероятно, но, черт возьми, становилось понятно, почему перегородка — целая, а картины висят на местах и мебель починена.
— Это невозможно, — упрямо повторил он. — Это наркотики? Или гипноз? Гипноз, да?
— Нет, — Гермиона вздохнула, — я знаю про гипноз, я много читала, но никогда не практиковала. Я использовала заклинание, чтобы просмотреть твои воспоминания.
Он дернулся, как от удара. Это было неприятно, но — чему удивляться — если на минуту допустить, что магия возможна. Почему бы не читать чужие мысли, раз можешь легким движением руки восстановить разгромленную квартиру. И все же он не удержался, чтобы не спросить язвительно:
— Было интересно?
— Я сделала это не из-за любопытства и не рассматривала то, что не касалось проблемы утраченной памяти. Мне сложно объяснить, но… представь плотину, которая сдерживает поток воды. Вот такая плотина отделяет твои воспоминания. Ты был прекрасным окклюментом, ты закрыл сознание от вторжения, а потом, потом тебя чуть не убили и ты как-то попал к маглам.
— К кому?
— К простым людям, к не-волшебникам. Если бы ты остался в Хогвартсе, в школе, то, возможно…
— Я бы умер?
— Или выжил бы и вернул себе память, сам.
Он потер переносицу, снова вскочил. Новая информация никак не втискивалась в привычные шаблоны. Самым верным решением было бы выгнать Гермиону. Или позвонить и сдать ее на руки психиатрам и самому сдаться, потому что забыть ее фокусы уже вряд ли получится.