Потом он касается пальцем шеи и разговаривает сам с собой:
– Внимание, парни! Повтор. Лабаем «Облом», на шаг назад. Чувак будет горло драть. Корень, с тебя микрофон.
И все это время гитарист продолжает резкую, дерганую, почти неслышную импровизацию, так что музыка не прерывается ни на секунду.
Лучи вокруг меня на мгновенье гаснут. Как раз настолько, чтобы дать время незаметному, черт-те откуда выскочившему человеку, прилепить мне на шею крохотную мушку. Микрофон. Еще по одной – в уши.
– Включать вот так, – говорит он мне в ухо. – Одно касание – стоп. Два – микрофон. Три – работа с группой. Удачи, мистер!
И свет вновь вонзается в меня. Я неловко тычу пальцем, как показано. Дурь подталкивает меня на несусветные глупости.
– Привет, я Юджин, – говорю сам себе.
– …ЮДЖИН! – громом разносится в темноте.
– ЮД-ЖИН! – рокотом и свистом отзывается дымная пропасть.
– Смотри на меня, Юджин, – слышится шепот. Ай да наушники! Я верчу головой. Ловлю взгляд гитариста. – Я Щипач. Когда буду кивать – можешь петь. Не стремайся, пипл схавает, можешь просто читать. Никаких брейков. Голая основа. Если кому припрет – я кивну. Тогда жди, тряси хайром и дави улыбку. Поперек не лезь. Въехал?
Я киваю. Въехал. Отчего ж не въехать. Удивляюсь себе – никакого страха. Хочется спрыгнуть с края сцены в заманчиво мягкую дымовую перину. Прожектора укачивают меня.
– ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!! – и я легко вскакиваю на ноги. «Давлю улыбку», подняв руки, как это делал басист до меня. Господи, где ж я был все это время! Мое место тут, в этом бедламе! Я люблю вас всех, чертовы придурки!
Звук обрушивается, словно лавина. Двоится. Идет одновременно снаружи и через наушники. Гитарист легонько кивает. Я начинаю. Слегка отстаю от ритма. Темп немного непривычен. Быстро приноравливаюсь. Мандраж отпускает меня ко второму куплету. Кажется, я вспоминаю слова сам, без помощи Триста двадцатого. Группа приноравливается ко мне. На втором припеве бэквокалистки, несмотря на незнакомый язык, уже уверенно выдыхают вслед за мной окончания.
– Will you, won't you, do you, don't you wanna go to bed? What a bringdown! – выкрикиваю я.
– … down, – вибрируют женские голоса, простеньким приемчиком добавляя глубины моему голосу.
– ВА-А-А! – отзывается зал.
И невидимые нити тянутся ко мне. Соединяют всех вокруг в большую сеть. Словно соревнуясь с мельканием стробоскопа, команда подтанцовки в бешеном темпе выделывает замысловатые па. Мы бьемся в паутине звука, как припадочные. Молодняк снова наваливается на цепь охраны. В темноте мелькают лица и кулаки. Свалка. Слем.
There's a tea-leaf about in the family,
Full of nothin' their fairy tale.
There's a tea-leaf a-floatin' now for Rosalie,
They'll believe in ding-dong bell,
– восторженно кричу я.
И гитарист делает пару шагов. Кивает едва заметно. Вибрирующее соло скачет по головам. «Понеслось», – мелькает в голове. И только легкий страх, смешанный с нетерпеливым ожиданием – не пропустить, когда эти взрослые дядьки с манерами капризных детей наиграются в свои игрушки.
– ВА-А-А! – ударник подхватывает эстафету. Перепады звука. Звон тарелок. Кажется, у меня перепонки не выдержат, так беснуется зал.
– ВА-А-А! – клавишник горбится над губной гармоникой, оборванные хриплые звуки, вмешиваясь в грохот камнепада, постепенно превращают его в редкий перестук камней по склону.
И я понимаю – парни просто отрываются. Они не работают – они живут на сцене. И радость пополам с гордостью – меня пустили в святая святых, в свою душу, – выхлестывает из меня с едва заметным кивком прикусившего губу гитариста.
Take a butchers at the dodginesses of old Bill.
Aristotle's orchestra are living on the pill.
One of them gets very-very prickly when he's ill.
And you know what you know in your head.
Will you, won't you, do you, don't you wanna make more bread?
What a bring…
– … down! – визгливо выдыхают из дымной пелены крутобедрые дивы.
И я растерянно умолкаю под вой толпы. Слова кончились. Джаз плавит воздух. Труба, гитара, ударные – все сплетается в тугой упругий шар, что летит с высоты и никак не может упасть. Все замирает в ожидании. Звук все длится и длится. Ближе. Ближе. И вдруг, с последним ударом колотушки по «бочке», обрушивается тишина. Это так неожиданно, что целое мгновенье я слышу, как тяжело дышит в наушниках кто-то из группы. А потом обвал накрывает нас.
– Вы еще живы, чертовы дети? Юджин Уэллс! – кричит бас-гитарист, вновь вытягивая ко мне свою сияющую руку. – Не слышу! Что за сборище слабаков! Не слышу!
Он играет с темнотой до тех пор, пока рев из зала не становится подобен корабельному гудку. Интересно, через сколько таких концертов у музыкантов отказывает слух?
– Поклонись! – шипит в наушниках голос гитариста. – Улыбка, улыбка!!
И я киваю в цветной дым, щурясь от света, вызывая новые спазмы восторга. Дождь монет, пивных банок, таблеток, зажигалок сыплется на головы охраны, не долетая до сцены.
– Это было круто, чувак, – Триста двадцатый подливает масла в огонь. – Это все ваша дурь, или люди сходят с ума, когда их много?
– Откуда мне знать? Это же ты у нас ходячий справочник.
– Давай еще сбацаем?
– Я что, я не против. Только мы чужой хлеб едим. Этим парням тоже работать надо.
– Жаль. Мне понравилось. Такой смеси эмоций я никогда не видел. Интереснейший материал… Ты уверен, что это чувство не любовь? Ты называл его именно так.
– ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!
– Извини, понесло, – шепчет гитарист.
– Еще орать будешь? – склоняется ко мне трубач, вытираясь большим платком. В свете прожекторов платок переливается ядовито-сиренево-синим.
– А можно? – удивляюсь я. И понимаю ответ до того, как он дойдет до ушей. Меня приняли!
– Нужно, чувак, – вздыхает трубач. – Давай к Седому, темы обжуй. Мы тут пока без тебя побуяним.
И все идет, как тогда, на старой развалине под названием «Будущее Земли». В темном обшарпанном отсеке «Два-ноль-восемь», где люди любили собираться в свободное от вахт и авралов время. Седой Варвар – черный вислощекий толстяк за жуткого вида инструментом, с седыми курчавыми волосами и седой же щетиной на щеках, спрашивает меня, чего знаю. И чего люблю. И я скидываю ему несколько вещей. Первых на ум пришедших. Очень он удивился, этот клавишник, тем, что я в себе такую аппаратуру таскаю. Брови поднял уважительно.
– Как вы под это играть будете? Голоса сможете вычистить? – спрашиваю я. И вижу, что глупость сморозил. Седой Варвар на меня, как на щенка слепого смотрит.
– Ты, чувак, знай себе скворечник разевай. А уж за нами дело не станет.
– Как скажешь, Седой Варвар.
– Подвел нас Фил. Выручай, брат. Голос у тебя, правда, – что твоя телега. Но я и похуже дилетантов слушал. Зато фишку чуешь. И темы у тебя чудные. Погоняло есть?
– Погоняло?
– Кликуха.
– «Позывной», – синхронно переводит Триста двадцатый.
– А, это. «Красный волк».
– Не слабо! – восхищается толстяк. – Все, двигай. Слушай Щипача. Без команды не начинай. Замочим этот городишко!
– Замочим!
– На, закинься.
Я послушно сую под язык очередную таблетку. И снова взлетаю. Что значит джаз!
Я исполняю «Дом восходящего солнца». Потом «Лихорадку» Бадди Гая. «Деревенского парня» Джонни Ли Хукера. «Лето в городе» Би Би Кинга. «Слепого» Дженис Джоплин. Не передать словами, что это за люди – подвижный, как ртуть, Щипач, тучный Седой Варвар, Иван с резиновыми щеками, длиннорукий Торки-деревенщина, здоровяк Крошка Фрэнки, черный до синевы Чертополох. Однажды, когда в очередной раз влезал в пилотский скафандр, я понял – люблю профессионалов. Людей, которые на своем месте. Тех, которым можно довериться, как самому себе. Которые любят свое дело так, будто каждый их день – последний на этом свете. Так вот, эти разбитные отвязные парни – профи в квадрате. В кубе.
Варвар начинал с партии клавишных. Давал остальным присмотреться к теме. Потом постепенно подключались остальные. И не одного фальшивого звука! Импровизировали все так гладко, вроде бы только что от нотной тетради оторвались. Такой самозабвенной музыки я и представить себе не мог. Иногда Варвар сначала давал запись, а потом уже постепенно все вступали. И на блюзах моих публика совсем сбесилась. Кажется, в зале даже плакали. Охранники проклинали день, когда выбрали эту работу. И меня понесло. Я обнимал трубача, декламируя слова. И трубач жмурился сытым котом, подыгрывая мне. Я поворачивался спиной к залу, наблюдая, как Торки, склонив голову набок, терзает барабаны. Я кривлялся на пару с Щипачом, когда он заходился в своем фирменном вибрирующем соло. Я садился на край сцены, свесив ноги в дым. Швырял обратно в зал пустые банки. Танцовщицы вертелись вокруг меня, словно ошпаренные. Я никак не мог их ухватить. Я сходил с ума от счастья. Я купался в волнах звука. Я хотел умереть. И Триста двадцатый потрясенно молчал, поглощая мои бешеные всплески.