Она повернулась и посмотрела ему в лицо.
— Я верю тебе, — сказала она. И он не отвел взгляда.
— Когда мы можем встретиться? — спросил он.
Она задумалась.
— Ты помнишь ту кладовую, где я однажды показывала тебе ковры?
Он кивнул.
— Я оставлю дверь незапертой, — сказала она. — И я приду туда, когда все улягутся спать.
Всю оставшуюся часть дня она избегала его. И она испытывала страх, думая о том, на что она сама себя толкает.
Если их обнаружат, никто не поверит, что дело здесь в песнях…
Но она успокаивала себя тем, что обнаружить их не было никакой возможности. Она была единственная, у кого хранились ключи от кладовой, а ночи были темными, так что никто не мог увидеть, что они направляются туда.
И мысль о том, чтобы побыть с Сигватом наедине, заставляла ее отметать все возражения. И она втайне надеялась, что клятва для него не так много значит.
Подождав, пока люди улягутся спать в старом зале, она незаметно прокралась в темноте через двор.
Дверь скрипнула, и она вздрогнула. Сигрид осторожно закрыла за собой дверь и заперла ее. Она не была уверена, там ли он, пока он не взял ее за руку.
— Сигрид, — удивленно прошептал он, — ты пришла!
Они не осмелились зажечь свет, он был бы заметен через щели. И они сели на расстеленный на полу плащ Сигвата.
— Могу я обнять тебя, — прошептал он, — в этом ведь нет ничего плохого…
— Я тоже так думаю, — сказала она.
И когда она положила голову ему на плечо, он принялся шепотом произносить одну песнь за другой.
В одних он шутил по поводу его слабости к ней, другие же были серьезными, прекрасными, преисполненными тоски. Иногда он употреблял слова, которых она не понимала, но она не останавливала его и не переспрашивала. И она не нашла, что сказать, когда он, наконец, замолчал; ей казалось, что она вот-вот заплачет.
— Теперь ты понимаешь, как я тосковал по тебе? — Он прижал ее к себе, не встречая с ее стороны никакого сопротивления, и его губы были на ее щеке. — Ты понимаешь, что я люблю тебя?
Сигрид прерывисто вздохнула. Это слово ни Эльвир, ни Кальв никогда не употребляли по отношению к ней.
Внезапно его рука коснулась ее груди, и она отпрянула назад.
— Сигват, ты поклялся…
Но она думала больше о данной им клятве, чем о своей чести.
— К черту все, в чем я клялся! — ответил он.
Она попробовала высвободиться, но он крепко держал ее. Она не могла даже закричать; если бы ее обнаружили здесь с Сигватом, ей было бы от этого мало пользы. И она прекратила борьбу.
После этого, когда он продолжал целовать ее снова и снова, в голове ее вертелась одна только мысль.
— Спасибо, Сигват! — прошептала она.
На следующий день, рано утром, он уехал, и Сигрид проводила его. И он вежливо и почтительно попрощался с ней, словно между ними ничего не было. И только взяв ее руку, он тайно пожал ее, улыбнувшись при этом ей своими теплыми глазами.
Все последующие дни Сигрид прислушивалась и приглядывалась, но ничто не свидетельствовало о том, что они были обнаружены; никто не подозревал их ни в чем.
Общее мнение выражали слова, сказанные как-то Рагнхильд: что Сигрид вела себя нелюбезно с Сигватом, натянуто разговаривая с ним в первый вечер, а на следующий день вообще избегая его. А он, благодаря за прием, так любезно улыбался ей!
Сигрид вздохнула с облегчением и уже перестала беспокоиться, когда в ней проснулся куда более сильный страх.
Она не подумала о возможности снова забеременеть. Тронд родился более семи лет назад, и она не хотела больше иметь детей. Она не могла поверить в это, впервые заподозрив о случившемся.
Но дни шли и уверенность ее росла.
Сначала она была вне себя от страха и отчаяния; она даже не осмеливалась думать об этом, безнадежно желая, чтобы все это оказалось дурным сном. Но настал день, когда ей пришлось посмотреть правде в глаза.
Это было незадолго до летнего солнцеворота; Сигрид наблюдала, как забирали ягнят у овец. Ее словно резануло по сердцу, когда она услышала жалобное блеяние ягнят, отделенных загородкой от своих матерей. И она подумала о ребенке, который должен был появиться на свет; о маленьком, беззащитном существе, о котором никто, кроме нее, не будет заботиться. И она испугалась, что кто-то придет и заберет у нее ребенка.
Она вспомнила Тору дочь Эльвира, у которой отобрали ребенка, но теперь, когда в стране было введено христианство, «выносить» ребенка считалось беззаконием. И все-таки они захотят отобрать у нее ребенка, если только Кальв не прогонит ее вместе с ним со двора, на все четыре стороны. А если он и оставит ее при себе, то только затем, чтобы наказать, как это сделал отец Эльвира с Торой.
И она снова подумала о ребенке: возможно, у него будут такие же черные, как и у Сигвата, волосы, а мечтательные глаза будут видеть картины, которые никто больше не видит… Ребенок Сигвата… Она не смела додумывать эту мысль до конца.
Но она взяла себя в руки. Если она хочет выпутаться из этой истории, ее мысль должна быть ясной, как никогда.
Во-первых, сказала она самой себе, склонившись над изгородью и погладив за ухом блеющего ягненка, этот ребенок с таким же успехом может быть и от Кальва.
И почему кто-то должен подозревать ее? Если не считать слухов после смерти Эльвира, которые вскоре оказались ложными, о ней — и она это знала — никто ничего подобного не болтал. Эльвиру она была верна все прожитые с ним годы. Кальву тоже, хотя он и бывал долгое время в походах. Что же касается Сигвата, то люди считали, что она с ним чересчур сурова.
Если она будет вести себя так, чтобы не вызвать ни у кого подозрения, есть все основания для того, что никто, даже Кальв, не подумал, что здесь что-то не так.
Но что, если ребенок будет похож на Сигвата?.. Она гнала прочь эту мысль.
Главным для нее теперь было вести себя так, чтобы все думали, что это ребенок Кальва. И она попыталась представить себе, что бы она испытывала при этом.
Слишком радостной казаться не стоило, подумала она; все знали, что отношения между нею и Кальвом не из лучших. И она решила рассказать кому-нибудь об этом; тому, кто не умеет держать при себе тайны и у кого нет особых причин для скрытности.