Она без конца думала об этом, не находя ответа. И постепенно она перестала на него злиться.
Она слушала восторженную болтовню Тронда о приемном отце; восхищение и любовь мальчика к нему были очевидны. Она размышляла о том, что подразумевает Кальв под честным миром; может быть, он имел в виду выкуп, причитающийся Тронду за убийство его отца?
И чувство вины снова наполняло ее, когда черные глаза Суннивы улыбались ей, совсем как глаза Сигвата.
Она думала также о поездке Сигвата в Рим. Она была рада тому, что он отправился туда, чтобы покаяться в совершенном им грехе. Разумеется, в другом случае ее не радовала бы его поездка; его поступок свидетельствовал о том, что она не была лишь одной из многих, кого он соблазнил. И она надеялась, что в ее радости по этому поводу нет ничего дурного.
И она с облегчением думала о том, что он еще не вернулся в Трондхейм. Ведь после того, что он рассказал ей о своем отношении к королю Олаву, он наверняка бы стал сражаться на стороне конунга. Она бледнела при одной мысли о том, что они с Кальвом могут поднять меч друг на друга и кто-то из них может убить другого.
Но больше всего ее занимала мысль о встрече Кальва с королем. Она мысленно представляла его себе вместе с Финном и тремя дружинниками, которых они взяли с собой, скачущих верхом через леса, чтобы встретить конунга и его войск о. И она восхищалась его мужеством. Временами она мечтала о том, чтобы дело дошло до сражения, мечтала о смерти короля, при этом остерегалась даже думать о том, что с Кальвом может произойти несчастье.
Она начала строить планы о том, что ей следует делать, если все у него получится; короля можно будет убрать каким-то другим способом.
Она начала уже всерьез ожидать известий, когда однажды, идя через двор, она остановилась и посмотрела на тучи.
Надвигается ненастье, подумала она; она не могла припомнить ничего подобного. На землю упала жуткая тьма. Перекрестившись, она пробормотала молитву о заступничестве святой девы. Потом пошла собирать разложенную для просушки пряжу — и тут хлынул ливень.
Вечером того же дня пришло известие; во двор прискакал один из парней, сопровождавших Кальва на восток.
— Крестьянское ополчение победило! Конунг Олав погиб! — крикнул он, въезжая во двор. Голос его был охрипшим до неузнаваемости.
Из домов выбежали люди, окружили его; когда подошла Сигрид, они, косясь на нее, расступились.
Когда она подошла, человек уже слез с коня.
— Кальв Арнисон послал меня с известием, — сказал он, и тут голос у него совсем сорвался. — Полдня я выкрикивал команды, — прошептал он. — А по пути сюда выкрикивал новость каждому встречному.
— Входи и садись, Кьетиль, — сказала Сигрид. — Ты устал.
Он пошел за ней на кухню, и она послала одну из девушек за пивом. Он много выпил, прежде чем начать рассказывать.
— Кальв ранен? — спросила она.
— Нет, — ответил он.
— Как прошло его посещение короля? — продолжала спрашивать она.
— Какое посещение? — Кьетиль оглянулся по сторонам, и Сигрид поняла, что спросила о том, о чем не следовало спрашивать.
— Войска встретились недалеко от Хауга в Вердалене, — сказал он Сигрид и всем собравшимся на кухне, — в том месте, где проходит дорога на Лексдалсваннет. Это было великое сражение с большими потерями с обеих сторон, но больше среди людей короля. Воины короля сражались отчаянно, но наших было почти вдвое больше, и никто не сомневался в том, кто одержит победу.
Боевое знамя Кальва Арнисона было главным для всего крестьянского войска, сказал он далее. Турир Собака отчаянно сражался под своим боевым знаменем вместе с халогаландцами. Говорят, что это он убил короля.
— Ты уверен в этом? — уставясь на него, спросила Сигрид.
— Никто ничего толком не знал, когда я покидал поле битвы, — ответил Кьетиль. — Не известно пока, кто остался в живых, а кто погиб. Единственное, в чем я могу поклясться, так это в том, что король погиб, я видел его труп, и что Кальв Арнисон и Турир Собака живы, потому что я видел их после сражения, и я никогда не видел сразу столько убитых и раненых.
— Во время сражения шел дождь? — спросила Сигрид, думая о ненастьи, разыгравшемся в деревне.
— Нет, — ответил он. — Стало очень темно, но дождя не было.
— Кальв не говорил, когда он собирается вернуться домой?
— Он сказал, что вернется на своем корабле домой, как только узнает, что стало с его братьями, — ответил Кьетиль. Потом они с Сигрид вышли во двор, потому что ей нужно было спросить у него кое-что наедине.
— Расскажи мне о посещении Кальвом короля, — сказала она.
— О каком посещении? — снова спросил он. И она поняла, что ему был дан строгий наказ молчать.
У Сигрид было такое чувство, будто все нереально.
Конунг Олав мертв, снова и снова говорила она самой себе. Ей следовало радоваться; Эльвир и сыновья ее были отомщены, настал момент, которого она страстно желала более девяти лет.
И месть осуществил Турир; всем должно быть известно, чью кровь пролил Олав Харальдссон.
Олав Толстый, подумала она. Она мысленно представила его себе сидящим в Мэрине, тучного и самодовольного, осуждающего людей на смерть и пытки.
Она пыталась представить его себе, когда он выносил смертный приговор Туриру и отказывался слушать мольбу Кальва за своего приемного сына.
И вот он лежит мертвый в Вердалене.
Но она с удивлением обнаружила, что не рада этому. У нее было лишь приглушенное чувство боли, которое она не могла объяснить.
Какая польза была ей от того, что король Олав мертв и что погиб он от руки Турира? Эльвир по-прежнему лежал мертвый в Мэрине, сыновья ее уже никогда не вернутся назад. Жажда мести, поддерживающая в ней жизнь, была утолена, и теперь у нее не осталось ничего, кроме пустоты.
Что же теперь оставалось ей в жизни? — думала она, метаясь по постели.
«Ты словно разбитый корабль в шторм», — как-то раз сказал ей священник Энунд.
Она была замужем за Кальвом уже десять лет, но совершенно не знала его. Она искала Бога, но теперь ей стало ясно, что жажда мести всегда оказывалась в ней сильнее желания следовать Его воле. Чем больше она размышляла, тем яснее становилось для нее, что даже в раскаянии и покаянии она сознательно не хотела разрушать ледяную стену ненависти и мстительности в своем сознании.