«Сорок три, запятая, шесть, три, ноль, один, восемь, восемь. Пятьдесят один, запятая, один, семь, два, шесть, пять, ноль…»
Прием
От неожиданности я выронил рацию из рук. Увесистый аппарат упал прямиком мне на большой палец левой ноги, спровоцировав ослепительную вспышку боли, которая заставила меня оцепенеть, а артерии, ведущие к ноге запульсировать, отбивая тяжелый такт в ушах. Грязно выругавшись, я все же оценил иронию закономерных случайностей, отметив, что как и царапина на предплечье, которую я заработал, когда выбирался из балкона нашей квартиры, так и колено, которое я повредил, спускаясь по лестнице подъезда, все оказались на левой стороне моего несчастного измученного испытаниями тела.
Когда боль утихла, я подобрал рацию с пола, надеясь, что жертва в лице моего скорее всего чернеющего от крови под ногтем пальца на ноге, была не напрасна, и аппарат остался цел. Рация оставалась в порядке. Мужской голос, интонация которого смутно мне была знакома, продолжал повторять одни и те же цифры.
«Сорок три, запятая, шесть, три, ноль, один, восемь, восемь. Пятьдесят один, запятая, один, семь, два, шесть, пять, ноль…»
Нащупав кнопку исходящей передачи, я начал взволнованно говорить, приложив губы к поверхности рации, туда, где по моему мнению должен находиться микрофон.
– Мы…, мы…, мы… здесь…! Выжившие…. Мы выжили! Кто это? Есть кто там…?
Я был уверен, что передаю послания неправильно. Вроде как, судя по фильмам, нужно было называть позывной, говорить коротко и ёмко, а после произносить «прием», чтобы собеседник знал, когда наступала его очередь отвечать. Мое же невнятное и сумбурное бормотание скорее всего могло лишь насмешить того, кто мог меня слушать. Хотя, учитывая что на Земле вероятнее всего едва оставалась даже тысячная доля от прежнего количества населения, то этикет радиосообщения был уже не важен. Ведь главной являлась цель – выжившим найти друг друга.
– Прием…, ‑ все еще дико смущаясь и наверняка краснея, добавил я и отпустил кнопку, напряженно прислушиваясь к эфиру.
Ответом мне было продолжающееся без пауз, невозмутимое перечисление цифр, которое повторялось раз за разом, будто на заевшей пластинке. И я с разочарованием понял, что слушаю не человека, а предварительно наговоренную запись, которую поставили на повтор.
«Сорок три, запятая, шесть, три, ноль, один, восемь, восемь. Пятьдесят один, запятая, один, семь, два, шесть, пять, ноль…» – повторял голос и вслед за разочарованием меня осенила серия ярких озарений, будто ошпарив кипятком сознание, одно сразу следом за другим, каждое цепляющее ассоциативным рядом следующее.
Цифры, которые повторялись на записи являлись теми же цифрами, которые были когда‑то оставлены чудным мастером на стекле моего окна после его установки. Цифрами, оказавшимися географическими координатами. Мастером, который появился непонятно откуда, а после исчез не ясно куда, не взяв с меня за работу денег.
Память послушно вытащила из дальнего ящика памяти его лицо. Массивное, твердое, крупное, мультяшно‑детское, со слишком широко расставленными глазами, с комично вздернутым носом по форме напоминающим картофель. Еще мне вспомнилась сцена нашей нелепой беседы, когда я почти с ним поругался, оскорбленный его поведением, уже не помню по какой причине. И неоднозначное свое о том мужике впечатление, который казался вроде простоватым и добродушным, но иногда будто случайно показывал истинное свое нутро, словно двойное дно в шкатулке фокусника, будто тот мужик знал нечто, чего не хотел говорить и хотел выглядеть тем, кем на самом деле не являлся.
Да…, да…, я вспомнил его глаза, которые жили отдельной от остального лица жизнью. Глаза цвета намокшей древесной коры: острые, испытывающие, хитрые… И его слова, как он спросил меня: «к концу света готовитесь, от космического вируса?». А потом не признавался в заданном вопросе, морочя мне голову идиотской игрой слов. Вот поэтому я на него и разозлился…
А после была поездка в яхт‑клуб, который находился по указанным координатам. И погоня от синей Лады Приоры, гнавшейся за моей машиной всю дорогу. И маленькая девочка – иностранка, отставшая от беспечных родителей, таращившаяся на меня в лучших традициях мистических хорроров. И то, что я ничего особенного не нашел в том яхт‑клубе, кроме разве что того, что железная дверь и решетки, оборудованные в капитанской домике, были идентичны тем, что были установлены в нашей квартире.
И конечно этот голос. Приятный, мелодичный, едва заметно шепелявый, был голосом того мужика. Я был уверен в этом на все сто процентов!
Давняя история снова вернулась ко мне, припомнив старые долги, будто незакрытый гештальт у клиента психотерапевта. Я опять встретился с теми цифрами, оставленными на оконном стекле. И с тем странным мужиком. В свое время я не смог решить эту загадку. Однако теперь настало время вернуться к ее разрешению.
Сидя на холодном кафельном полу, уставившись на черный пластиковый брусок рации, и слушая из раза в раз повторяющиеся слова, прорывающиеся сквозь шум радиопомех, я улыбался, ощущая как подступает сентиментальная влага на глазах, и как тревога, будто натянутая в животе тугой струной, ослабевает, позволяя сердцу стучать спокойнее, а легким дышать ровнее.
Потому что это была не просто рация. И не просто слова, передаваемые через океан радиоволн. Это было надеждой. Надеждой на то, что нас впереди может ждать кое‑то лучше, чем душная темница продуктового магазина. Что наша судьба еще сможет вырулить на светлую дорогу. Что где‑то там, как минимум в пределах действия сигнала рации, есть некто, кто оставил это послание и ждет пока мы его прослушаем. И как бы наивно это не звучало, я был уверен, что послание было адресовано именно мне…
– Мы выжили. Ищем помощи. Семья из двух взрослых и двоих детей. Сообщите – кто вы? Прием, – сказал я в рацию, собравшись с мыслями и уже намного увереннее, чем в первый раз.
При этом у меня мелькнула идея о том, что, может быть, следовало добавить наш точный адрес. Однако, поразмыслив, я передумал, решив, что если нас слушают враги, то не стоило открыто выдавать наше местонахождение.
Ответа же не последовало. Записанное послание продолжало монотонно повторяться без прерываний.
– Ответьте! Меня кто‑нибудь слышит? Ответьте! Прием, – повторил свой призыв я, напряженно ожидая, что на том конце радиосвязи наконец отзовутся.
Однако никто не отзывался. И ослабевшая было струна тревоги вновь натянулась, вслед за сгущающимся туманом сомнений относительно того что, человек, оставивший послание, возможно уже мертв, погиб или «обратился», тогда как передаваемые в радиоэфир координаты продолжали крутиться в записи заевшей шарманкой.
Я просидел над рацией, может, еще час, или даже два. В тысячный раз слушая послание, изредка выходя на связь, призывая отозваться, однако так и не получил обратной связи.
Когда в чуть приоткрытую форточку над потолком заглянули первые фиалковые язычки рассвета, начавшие робко растворять чернильную темноту уходящей ночи, то я все еще сидел, сгорбившись над рацией, одуревший от усталости и бессонницы, проклиная все на свете, безгранично разочарованный и озлобленный. Однако как бы я не желал, чтобы мне отозвались, реальность оставалось плоской и суровой пустыней, не позволяющей прорасти даже малейшему зеленому ростку, который позволил бы моей едва зародившейся надежде окрепнуть и стать чуть сильнее.
Чертыхнувшись, я, наконец, решил идти спать. Однако, подумал, что дам рации еще минут десять поработать, зацепив ее во включенном состоянии за ремень, а пока покурить в форточку, забравшись ногами на кассовую стойку. Помня свое обещание жене не позволять вредной привычке вновь захватить меня, я все же не смог противиться искушению расслабить себя сигаретой после переживаний мучительно‑бессонной ночи. Хотя я прекрасно знал, по своему многолетнему опыту борьбы с вредной привычной, что курение – лишь обман, иллюзия обещаний, которые никогда не сбываются, а сигареты – древнегреческие сирены, издали – прекрасные девы, привлекающие заблудших моряков сладкими песнями, но на самом деле кровожадные чудовища.