Итак, консерватория осталась позади. Рахманинов продолжает совершенствоваться, круг его интересов становится теперь значительно шире. Он продолжает восхищаться Чайковским, но теперь все больше внимания уделяет произведениям Римского-Корсакова, а также Грига, Шопена и Шумана. Он много читает, ходит в театры. Иногда, правда, его настигает чувство одиночества и тоски, ему кажется, что душа его пуста, написать ничего стоящего он не в состоянии. Ко всему прочему у Сергея Васильевича просто-напросто не было денег, то есть не было в полном смысле этого слова, он не в состоянии был купить себе зимнюю одежду. Время от времени издатели предлагали ему напечатать кое-какие его произведения, но денег это приносило немного, они быстро кончались. Все это привело к тому, что Рахманинов принял решение поступить преподавателем музыки. Ему предложили место в Мариинском женском институте, а через некоторое время — еще и в Екатерининском и Елизаветинском. Само собой, способных учениц у него здесь почти не было, поэтому работа эта очень быстро превратилась для него в наказание. У нее был только один положительный момент: она давала заработок.
Постепенно, однако, жизнь налаживается. Рахманинова приглашают выступить на Электрической выставке, об этом его выступлении весьма положительно отзывается пресса. Его начинают приглашать на гастроли в провинцию. Во время своих концертов Рахманинов все чаще играет собственные произведения; осенью 1893 года в Киеве он дирижирует «Алеко». Все более интенсивно занимается в эти годы Рахманинов композиторской деятельностью; за пять лет он создает около шестидесяти произведений, из них несколько крупных.
Стасов заметил как-то: «Рахманинов очень свежий, светлый и плавный талант с новомосковским особым отпечатком, и звонит с новой колокольни и колокола у него новые».
И вот — первый серьезный провал. Рахманинов пишет свою первую симфонию. В жизни любого композитора это едва ли не самый важный момент; Рахманинов глубоко это осознает и работает над своим детищем так, как это ему свойственно, днем и ночью, доводя ее до совершенства. Он сыграл ее нескольким друзьям, те пришли в восхищение. И вот при первом же исполнении произведение это провалилось. Почему? Рахманинов терзался мыслью, что недостаточно хорошо поработал над оркестровкой, а может быть, и сама по себе симфония ничего не стоит. Одна из родственниц Рахманинова Л. Д. Ростовцева (Скалой), присутствовавшая в Петербурге на премьере, состоявшейся 15 марта 1897 года, вспоминает: «Как сейчас вижу я всю обстановку концерта. В зале сидят Цезарь Антонович Кюи, Стасов, Беляев, Направник и другие видные критики и музыканты. Сережа забрался на витую лестницу, ведущую из зала на хоры.
Глазунов флегматично стоял у дирижерского пульта и так же флегматично провел всю симфонию. Он ее провалил. Кюи все время качал головой и пожимал плечами, Стасов и Беляев неодобрительно переглядывались. Мы же, три сестры и Наташа (имеется в виду Наташа Сатина), молча злились на Глазунова и всю публику, которая ничего не поняла. А наш бедный Сережа корчился на лестнице и не мог себе простить, что не сам дирижировал своим произведением, а поручил ее исполнение Глазунову».
В этом последнем обстоятельстве, по всей видимости, и крылась причина провала. Глазунов действительно был еще недостаточно опытным дирижером. Самое же худшее заключалось в том, что сам Рахманинов на какое-то время разочаровался в этом своем произведении. По прошествии нескольких недель после этого события Рахманинов писал, что до сих пор не может разобраться в своих впечатлениях. «Верно только то, что меня совсем не трогает неуспех, что меня совсем не обескураживает руготня газет, — но зато меня глубоко огорчает и на меня тяжело действует то, что мне самому моя симфония, несмотря на то, что я ее очень любил раньше, сейчас люблю, после первой же репетиции совсем не понравилась. Значит, плохая инструментовка, скажете Вы. Но я уверен, отвечу я, что хорошая музыка будет «просвечивать» сквозь плохую инструментовку, а я не нахожу, чтоб инструментовка была совсем неудачна. Остаются, значит, два предположения. Или я, как некоторые авторы, отношусь незаслуженно пристрастно к этому сочинению, или эго сочинение было плохо исполнено. А это действительно было так… Не потому ли и моим приятелям, ездившим в Петербург, она не понравилась… хотя, когда я сам играл им ее, они говорили другое».