Томас поднялся с пола и медленно подошёл к станку. Он аккуратно провёл по нему пальцами, ухватил покрепче и медленно положил на него ногу. В районе четырёхглавой мышцы бедра заныло, но он не обратил на это внимания. Томас посмотрел на себя в зеркало и замер.
— Я всегда считал, что у танцоров балета высокий болевой порог, — сказал, наконец, он. — У них есть что-то, чего нет у обычных людей, и они живут с болью каждый день. Я никогда не мог представить, как они уживаются с таким образом жизни, что боль для них становится близкой подругой.
Томас снял ногу со станка, но не отнял от него руки. Он видел в зеркале, как Ньют на пятачке накладывает небольшие стежки иглой с бледно-розовой ниткой.
— Я помню, когда мне было пятнадцать лет, я однажды проснулся утром и не мог пошевелиться от боли во всём теле. Такой, словно все мышцы заныли после тяжёлой работы. Теперь я, кажется, понимаю, почему это произошло.
Томас отвернулся от станка и вернулся к Ньюту. Он присел напротив него в расслабленной позе, сгорбив спину. Тот не взглянул на него и ещё сильнее опустил голову. Томас мог видеть кончики покрасневших ушей.
— Мне жаль, — Ньют сорвался на шёпот. Он надел пуанты и принялся прикладывать к ним ленты, чтобы понять, в каком именно месте их лучше пришить.
Ньюта успокаивало это занятие, оно внушало ему умиротворение, и вся боязнь сделать что-то не так бесследно исчезла. Руки больше не тряслись.
— Это затягивает, — сказал Томас.
— Да, — только и ответил Ньют.
Он снял пуанты, взял иглу и принялся пришивать ленты. Ньют случайно уколол палец, и Томас поморщился, почувствовав это. Он опустил взгляд в пол.
Стопы Ньюта были покрыты шрамами, синяками, мозолями и волдырями. Под большим пальцем выпирала островатая косточка. Ноготь был сломан почти до корня. Ньют вздрогнул и снова уколол себя иглой, когда Томас почти невесомо прикоснулся к его стопе пальцами и принялся водить ими по синякам, продолжать пути синих выпирающих вен, вычерчивать шрамы от натёртостей и поглаживать косточку под большим пальцем. Было в этом жесте что-то интимное и совершенно правильное.
Ньют осознал, что он не дышит, а руки его так и застыли в воздухе.
— У… — Ньют прочистил горло и попытался взять себя в руки. — У танцоров балета по определению не может быть красивых стоп. Их покрывают кровавые волдыри, суставы становятся больше. И мы ничего с этим не можем поделать. — Он разрезал нитку, которой пришивал одну ленту и приступил ко второй. — Если бы каждый новый приступ боли или волдырь останавливал нас… Зачем вообще стремиться к чему-либо?
Рука Томаса остановилась, а затем Ньют и вовсе перестал её чувствовать кожей, и в груди отчего-то потяжелело. Прикосновения его соулмейта действовали как обезболивающее.
— И что же тебя заставляет продолжать свой путь? — спросил Томас, пододвинувшись ближе.
Ньют на мгновение застыл, а затем продолжил работать.
— Я думаю, всему виной усердие и амбиции. Мне нравится заниматься, но всё же я делаю это для конечного результата — самого выступления. — Он завязал узелок, отрезал нитку и отложил иглу в сторону.
Ньют надел пуант, повязал ленты на щиколотке и отрезал лишние части. Затем снял её, зажёг спичку и навёл её на отрезанные концы ленты, чтобы ткань не расходилась. Он задул спичку и отбросил её в сторону.
— Аплодисменты — это… неописуемое чувство, — продолжил он. — Не то чтобы я прилагал все усилия только ради них, но они действительно являются для меня чем-то вроде наркотика. Внезапно… всё просто исчезает, кроме каких-то отдельных эмоций. Иногда остаётся радость, иногда — ненависть.
Он пришил широкую резинку и убрал пуант в сторону. Осталось сделать то же самое со вторым. Дело уже пошло быстрее, потому что Ньют уже успел привыкнуть.
— Некоторые мои знакомые говорят, что приготовление пуант к выступлению успокаивает их. — Ньют взял в руки перочинный нож и принялся на кожаной подошве вычерчивать перекрёстные линии для большей устойчивости. Он немного соскоблил кожу у носка, чтобы она быстро не натёрлась и не скользила по полу. — Теперь я понимаю их чувства. У тебя должна быть уверенность, что ты можешь… положиться на свою обувь. Обувь, с помощью которой ты показываешь свою технику и танец.
Томас взял в руки отложенный в сторону пуант и осмотрел его. Выглядел он теперь совсем иначе, чем изначально.
— Пуанты становятся частью твоего тела. Ты как будто вырос в них. — Ньют приклеил оторванную ткань на стельке и принялся измерять длину лент.
Томас наблюдал за Ньютом и видел в его действиях какой-то особый ритуал, который ему пока что непонятен. Ньют словно услышал его мысли.
— Если ты не подготовишь свою обувь должным образом, — продолжил Ньют, пришивая ленты. — Последствия могут быть фатальными.
Он резко затянул нить и отрезал её. Осталось только пришить резинку, чтобы пятка не соскользнула во время танца.
— Зачем тогда вообще это нужно? — спросил Томас. Он поднял взгляд и заметил, что Ньют смотрит на него, и его глаза словно источали тепло.
— Глупый вопрос, Томми, — только и сказал он и продолжил пришивать резинку.
— Станцуй для меня, — попросил Томас и положил пуант обратно. Ньют, собравшийся отрезать нитку, на мгновение замер.
— Хорошо, — только и ответил он, когда собрал оставшиеся ненужные вещи в одну кучу. — Тогда я тебе покажу своё соло, и ты будешь первым, кто его увидел.
— Какая честь. — Томас улыбнулся. — Ты будешь танцевать лицом к зеркалу?
Ньют утвердительно промычал, и Томас плавно отполз к соседней стене и прислонился к зеркалу спиной. Когда Ньют надевал пуанты, его руки слегка подрагивали и не слушались. Он очень переживал и одновременно чувствовал огромное предвкушение, почти что выбивающее из колеи. Ньют кое-как завязал ленты и, через силу сжав кулаки и услышав хруст фаланг пальцев, выбежал в раздевалку за телефоном, на котором была скачана песня.
Перед тем, как включить её, Ньют потренировал простейшие упражнения и вскоки на пятачки у станка, чтобы вспомнить, каково это вообще — вставать на балетную обувь с гипсом внутри. Он чувствовал, как плотно находились друг к другу пальцы его ног, но он не чувствовал особого дискомфорта. Наоборот, это ощущение казалось ему приятно знакомым.
Томас не сводил с него взгляда и молчал, уткнувшись подбородком в колени. Когда Ньют поднял с пола телефон, Томас несколько оживился: он поудобнее устроился и слегка вытянул ноги. Ньют протянул ему разблокированный телефон.
— Включи, пожалуйста, вот эту песню, когда я скажу. — Он показал пальцем на название трека, отошёл в середину зала и лёг на пол так, чтобы его левая нога стояла на пятачке пуант, а руки лежали чуть выше головы, и эта поза с самого начала отображала какую-то неестественность, из-за неё Томас задумался, как Ньют вообще так загнулся. — Можешь включать.
Томас встрепенулся и включил песню. Это был дуэт скрипки и какого-то струнного инструмента тоном пониже. Возможно, виолончель или контрабас. Томас во все глаза уставился на Ньюта, когда тот изящно выбрался из исходного положения и выставил ноги перед собой, согнутыми в коленях. Он быстро вскочил на пуанты, руками упершись в пол, и поднял правую ногу наверх примерно на девяносто градусов. Его нога дрожала, было видно, что мышцы он размял плохо.
Ньют опустил ногу, перекрестив её с опорной, развернул корпус так, что смотрел лицом в пол, и, на полсекунды замерев, стараясь сохранить с непривычки равновесие, резкими рывками поднялся, когда в музыке прошёл такт звука, похожего на скрип деревянной поверхности. Это выглядело так, словно эти звуки исходили от него самого, и это скорее завораживало, нежели забавляло.