И этот образ гигантского котла, прикрытого крышкой-небом, где человечество обречено кипеть без понимания своей высшей цели и без объяснения причин небесной кары, был невыносимо тяжел для поэта.
Бодлер не просит, как Данте, горнего «света», не выпрашивает «покоя», как Мастер у Булгакова. Он хочет просто уйти от неотвязных мыслей об окружающем мире.
«Бывают случаи, когда меня охватывает желание спать до бесконечности, но я как раз и не могу больше спать, ибо мысли никогда меня не покидают», — писал он матери 26 марта 1853 года.
Это стихотворение, данное в двух разных переводах, называется, как и заупокойная молитва, «De profundis clamavi» («Из бездны взываю» — лат.)
Поэт просит сна. Однако сон — лишь кратковременная передышка, уход в мир приятных иллюзий, но с неизбежным возвращением назад, в горькую действительность. Эта действительность, как палач с секирой, стоит над подушкой. Проснувшись, поэт вынужден видеть
V
Итак, боль можно усыпить на случайной постели? Отвечая на этот вопрос, переходим к следующей теме: Бодлер и женщины, отношение поэта к любви, к чувственным наслаждениям, а проще говоря, к сексу.
В пору юности Бодлеру казалось, что для полноты чувств достаточно, чтобы «шел дикий, душный аромат любовный» и чтобы
А дальше можно продолжить цитатой из другого бодлеровского стихотворения, «Экзотический аромат»:
Страсть, чувственный экстаз представлялись поэту «драгоценней, чем вино».
Если ограничиться только этими строками и не касаться подлинной жизни Бодлера, то возникает ложная картина: поэт — сверхчувственный мужчина, стопроцентный самец, мачо, обожающий секс, понимающий в нем толк, умеющий доставить и себе и женщине истинные наслаждения. Но все это не так. Еще раз обратимся к пространному очерку Сартра:
«…Бодлера подозревали в импотенции. Несомненно лишь то, что физическое обладание, столь близкое к сугубо природному удовольствию, и вправду не слишком его интересовало. О женщине он с презрением говорил, что „она в течке и хочет, чтобы ее …“. Что же до собратьев-интеллектуалов, то он утверждал, что „чем больше они отдаются искусству, тем хуже у них с потенцией“, — слова, которые вполне можно истолковать как личное признание Бодлера… Говоря попросту, чувственность преобладает в нем над темпераментом. Опьяненный собственными ощущениями, темпераментный человек полностью забывается; Бодлер же не умеет терять над собой контроль. Сам по себе половой акт вызывает у него ужас именно потому, что он природен, брутален, равно как и потому, что его суть заключается в слиянии с Другим. „Совокупляться — значит стремиться к проникновению в другого, а художник никогда не выходит за пределы самого себя“. Существуют, впрочем, удовольствия, получаемые на расстоянии, когда, например, можно видеть, осязать женское тело или вдыхать его запах. Вероятно, такими удовольствиями Бодлер по большей части и пробавлялся. Соглядатаем и фетишистом он был именно потому, что пороки как бы смягчали в нем любострастие, потому что они позволяли ему обладать вожделенным объектом на расстоянии, так сказать, символически; соглядатай сам ни в чем не участвует; закутавшись по самую шею, он во все глаза смотрит на обнаженное тело, не дотрагиваясь до него, — и вдруг по всему его телу пробегает совершенно непристойная, хотя и сдерживаемая дрожь…»