На даче Репниных-Волконских в Кастелламаре Гоголь продолжает писать первый том «Мертвых душ», однако расстроенное здоровье и денежные затруднения мешают ему активно работать:
«О себе ничего не могу сказать слишком утешительного. Увы! Здоровье мое плохо, и гордые мои замыслы… О, друг! Если бы мне на четыре, пять лет еще здоровья! И неужели не суждено осуществиться тому?.. Много думал я совершить… Еще доныне голова моя полна, а силы, силы… Но Бог милостив. Он, верно, продлит дни мои. Сижу над трудом ‹„Мертвыми душами“›, о котором ты уже знаешь: я писал к тебе о нем; но работа моя вяла, нет той живости… Недуг, для которого я уехал и который было, казалось, облегчился, теперь усилился вновь. Моя геморроидальная болезнь вся обратилась на желудок. Это несносная болезнь. Она мне говорит о себе каждую минуту и мешает мне заниматься. Но я веду свою работу, и она будет кончена, но другие, другие… О, друг, какие существуют великие сюжеты! Пожалей обо мне!.. Мои обстоятельства денежные плохи, и все мои родные терпят то же, но черт побери деньги, если бы здоровье только! Год как-нибудь, может, с помощью твоей… как-нибудь проплетется».
«Зима в Риме прелестна. Я так себя чувствовал хорошо! Теперь мне хуже: лето дурно, душно и холодно. Неаполь не тот, каким я думал найти его. Нет, Рим лучше. Здесь душно, пыльно, нечисто. Рим кажется Париж против Неаполя, кажется щеголем. Итальянцев здесь нельзя узнать; нужно прибегать к палке, – хуже, чем у нас на Руси… Живу я в Кастелламаре, в двух часах от Неаполя. Я здесь начал было пить воды, но оставил воды. Вод здесь страшное множество: один остров Искья весь обпарен минеральными ключами. Скалы прелестны. Время я провожу кое-как: я бы проводил его прекрасно, если бы не мое здоровье».
Позднее сама княжна В. Н. Репнина-Волконская в своих, получивших широкую известность, мемуарах о Гоголе вспоминала о том лете:
«В Кастелламаре у нас было две дачи, потому что у нас было большое общество. Когда брат мой ‹В. Н. Репнин› с семейством уехал, Гоголь оставался на его даче, где находилась одна из наших горничных, очень больная, для которой мать моя наняла сиделку; она же служила и Гоголю. Обедал он на нашей даче; обе принадлежали одному хозяину и разделялись дорогою. Гоголь часто сидел в моей комнате. Туда приходил также молодой архитектор Д. Е. Ефимов, с которым Гоголь постоянно спорил. Гоголь тогда страдал желудком, и мы постоянно слышали, как он описывал свои недуги; мы жили в его желудке».
В конце лета Гоголь получил письмо из Франции от А. С. Данилевского о том, что тот серьезно заболел, и, заняв деньги, отправился в Париж.
Последующие приезды Гоголя в Неаполь имели место уже в принципиально иной период его жизни. Известно, что к середине 1840-х годов в мироощущении Гоголя произошел поворот: несколько раз он был близок к смерти (самые известные случаи – в 1840 г. в Вене и в 1845 г. во Франкфурте), жег рукописи, составлял завещание, звал священника, чтобы собороваться… Настроения Гоголя тех лет отражают его письма из Италии близким людям:
«Сказать правду, для меня давно уже мертво все, что окружает меня здесь, и глаза мои всего чаще смотрят только в Россию, и нет меры любви к ней».
«Для меня все, до последних мелочей, что ни делается на Руси, теперь стало необыкновенно дорого, близко. Малина и попы интересней всяких колизеев…»; «У меня точно нет теперь никаких впечатлений и… мне все равно, в Италии ли я, или в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии…»
В те годы нарастают религиозно-мистические настроения Гоголя. Он все более погружается в чтение богословской литературы, а свою писательскую работу все более воспринимает как «предназначенье свыше», как некую «миссию»:
«Да, друг мой! Я глубоко счастлив. Несмотря на мое болезненное состояние, которое опять немного увеличилось, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля Бога: подобное внушенье не приходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета!»
«Часто душа моя так бывает тверда, что, кажется, никакие огорчения не в силах сокрушить меня. Да есть ли огорчения в свете? Мы их назвали огорчениями, тогда как они суть великие блага и глубокие счастия, ниспосылаемые человеку. Они хранители наши и спасители души нашей. Чем глубже взгляну на жизнь свою и на все доселе ниспосылаемые мне случаи, тем глубже вижу чудное участие высших сил во всем, что ни касается меня. И вся бы хотела превратиться в один благодарный вечный гимн душа моя».